«РОДИНА», №5, 2004 год

 

Петр КРАСНОВ

Жемчужины в имперской короне

 

OCR, корректура: Бахурин Юрий, e-mail: www.georgi21@inbox.ru

 

   Генерал-лейтенант Петр Николаевич Краснов (1869-1947) был известен советскому читателю исключительно как ярый враг советской власти. Соратник Керенского по октябрю 17-го, белоказачий атаман, автор лозунга «Хоть с чертом, но против большевиков», эмигрант, гитлеровский пособник, казненный по приговору Военной коллегии Верховного суда… О том, что рожденный в Петербурге сын генерала, казака донской станицы Каргинской, являлся личностью куда более глубокой, читатель смог узнать лишь в последние годы. Атаман Краснов, к удивлению многих, оказался плодовитым литератором, автором почти двух десятков романов и повестей, неутомимым путешественником, наблюдательным военным корреспондентом. Льва Толстого из генерала конечно же не получилось, но стиль и дарование Петра Николаевича вполне позволили бы ему занять далеко не последнее место в иерархии современных ему советских литераторов. Пример тому — небольшой очерк конца 1930-х годов, который предлагается вниманию читателей.

[14]

 

   Одиннадцать казачь­их войск — один­надцать жемчужин в блистательной короне Российской Империи. Три горо­довых казачьих полка — три бурмицких зерна Бе­лого Царя. Донское, Кубанское, Терское, Ураль­ское, Сибирское, Астраханское, Орен­бургское, Забайкальское, Семиречен-ское, Амурское и Уссурийское казачьи войска — у каждого своя история, — у кого, уходящая в даль веков, к истокам земли Русской, у кого еще недолгая, мо­лодая жизнь искусственно продвинутых «на линию» полков, — все покрыты не­увядаемой славой походов и боев, сра­жений и побед. У каждого был свой не­приятель, свой театр военных действий, свои в песнях воспетые герои.

   Три городских полка — Красноярские, Иркутские и Енисейские казаки — три горододержца, хранителя порядка в Си­бири, на далеком Сибирском тракте.

   Кроме Астраханцев и Красноярцев — я знал их всех. С одними прожил тесною жизнью на протяжении десятков лет, с другими связан годами, проведенными вместе в трех войнах, третьих видал только в лагерях, на ученьях. Всех успел оценить и горячо полюбить.

 

   * * *

 

Казаки приходили на службу на сво­их собственных, часто доморощенных, казачьих конях, со своими седлами, в своем обмундировании, со своими шаш­ками и, одно время, со своими ружьями и пиками. Как поется в казачьей песне:

...Он с походом нас поздравил,

Отдавал строгой приказ: —

Чтобы были у вас, ребята,

Ружья новыя Берданы.

Шашки вострыя в ножнах...

 

   Казаки снаряжались дома и вполне го­товыми приходили в полки. Юношами-«малолетками» они обучались военному зелу, жили в лагерях, и полковая жизнь им была знакома и не страшила их.

   Они не боялись лошади. Конь вхо­дил в семью казака, был тесно связан с его бытом. Казаки любили своего коня, как члена семьи, как связь с домом.

   Казаки несли воинскую повинность все поголовно, без льгот. В казачьей се­мье — и отец, и дед, и прадед — и, да­леко в века уходя, все были воины; служили и старший, и младший брат, и от­того создавалась традиция службы и уважения к ней.

   По стенам казачьего куреня висели фо­тографии тех, кто служил раньше, портре­ты начальников и героев. О них пели пес­ни казачки, их поминали и знали.

Казаки были прирожденные воины.

   Они сами стали такими. Их закалила в боях на границе история.

   Это было очень трудно, дорого и ра­зорительно казакам снаряжаться на службу. От них требовали всё лучших, более рослых и кровных коней, краси­вого, крепкого, исправного снаряжения. Они стояли наряду с полками блиста­тельной кавалерии Российской, и войсковое, казачье самолюбие требовало не быть ни в чем ниже их.

   Я был очень близок с казаками. В молодые годы, младшим офицером, я жил с казаками одной жизнью, ночевал в полевых поездках и на маневрах в од­ной хате, в поле, на сеновале, сутками был с ними и много с ними говорил, — говорил откровенно, по душе, не как на­чальник, а как старший брат говорит с младшим.

   Я знал родителей многих казаков, го­ворил с ними.

   Я никогда не слыхал ропота, жалоб на разорение, на тяжесть службы.

   Молча, в величайшем сознании сво­его долга перед Родиной, несли казаки свои тяготы по снаряжению на службу и гордились своим казачьим именем.

   В них было прирожденное чувство долга.

   На смотрах и парадах — им выпада­ло самое трудное. Лейб-Гвардии 6-я Донская Казачья Его Величества бата­рея, всегда, по традиции — карьером проходила на церемониальном марше. Карьером пропускали и казачьи полки. Если на маневрах конница переплывала реки — первыми плыли казаки.

   Они изумляли своей бесстрашной джигитовкой. Они восхищали легкостью и красотою своего строя, они поражали затейливою игрою заманивающей ла­вы. Они, по признанию всех иностран­цев, видевших их в мирное время, — были единственной в мире, неподража­емой и несравненной конницей.

   Они были природными конниками.

   Красота их мирного полкового быта, с из глубины веков идущими песнями, с лихой пляской, с тесным и дружным то­вариществом, пленяла. Служить у каза­ков, служить с казаками было мечтой всех истинно военных людей. Сколько русских героев вошло в казачью исто­рию благодаря службе с казаками. От Ермаковских бояр Строгановых в далекие Иоанновы времена до П. Н. Вранге­ля в наши мятежные дни.

   Писатели и поэты, художники и вая­тели, композиторы и танцмейстеры ис­кали у казаков вдохновения.

   Пушкин, Лермонтов, Гоголь, гр. Л. Н. Толстой, Шолохов воспели их. Виллевальде, Самокиш и Мазуровский, фран­цуз Детайль и немец Рубо оставили нам бессмертные холсты с изображением казаков. Лансере увековечил их в брон­зе, французские, английские и немец­кие художники времен Отечественной и Освободительной войн увлекались ими. Цезарь Кюи и Троплин им посвятили свои оперы, о них пишут оперы и в Со­ветском Союзе. Их сильная, полная кра­сок, полковая и боевая жизнь пленяет воображение художников всякого рода.

   В казачьих полках и батареях была особая, ни с чем не сравнимая красота казачьей удали.

   И раньше, и теперь, в великую войну казаки были прославлены и оценены и любимы всеми родами войск.

   Раннее утро. Густой туман низко при­ник к полям, затянул овраги, в полроста деревьев покрыл леса. Темными острова­ми стоят они над белым морем тумана.

   Медленно и нерешительно подаются вперед пехотные патрульные цепи. Идут ощупью. Война только что началась, и не обстреляна пехота, наполовину со­стоящая из запасных. Солдаты бредут, еле передвигая ноги, останавливаются, прислушиваются, тяжело молчат.    Никто и не закурит... Впереди неизвестность. И где он, и сколько его, и что надо де­лать? Чуть повеяло утренним ветром, заколыхались, заходили волны тумана, сзади брызнули солнечные лучи. Вдали, на сжатой ниве, между золотистых ко­пен, показались одиночные всадники.

   Пехота замялась. Жутко идти в лес­ную глушь.

— Вы не могли бы помочь своими ка­заками?..

   В балочке — звонкая команда сотен­ного командира:

— Сотня, готовься к пешему строю... К пешему строю — слезай!

   Как на ученье в мирное время.

   Очень жидкая казачья цепь. Будто на охоте — облава. Идут быстро, согнув­шись, наперевес несут винтовки, — лег­ко так. Ближе и ближе к лесу, презирая свист и чмоканье пуль, разрывы шрап­нелей, не оглядываясь на тех, кто упал, сраженный пулею. Вошли в гущу и ис­чезли в ней, как лани идут, без шороха и шума, скользят между кустами.

Встала и смело пошла за ними на-

 [15]

встречу смерти пехота. Зашумела гус­тыми целями по лесу. Казаки впереди!

   Лето 1916 года. Бои на Стоходе. Его берег, крутой и высокий, стеной спада­ет к воде. Стоход течет в несколько ру­кавов среди зеленых болотистых лугов, между перелесков и островов кустар­ника.

   Пехотная бригада подошла вплот­ную к лугам, и нет силы поднять дальше цепи. Страшит болото; где нельзя око­паться, страшат водные пространства рукавов Стохода. От командира пехот­ной бригады телефон к начальнику Ка­зачьей дивизии:

— Не поможете ли своими казаками поднять наши цепи? Наша атака захле­стнулась.

   Кубанцы — две сотни и с ними пуле­меты на вьюках. Серые черкески, за спинами алые башлыки, черные бара­ньи шапки с красными тумаками, алые бешметы и погоны — ничего «защитно­го». Развернулись широкою лавою, це­лый полк прикрыли. Впереди на наряд­ном сером коне командир сотни, еще дальше впереди на гнедом коне коман­дир дивизиона. Как на смотру — чисто равнение. Легко по луговой мокрой траве спорою рысью идут горские копи, не колышутся в седлах казаки. Прошу­мели по кустам и перелескам, прошли сквозь пехотные цепи. Им навстречу немецкие батареи открыли ураганный огонь, застрочили кровавую строчку пулеметы, котлом кипит огонь винто­вок — чистый ад с Любашевского бере­га... Казаки перешли в намет, скачут через протоки Стохода, алмазными брызгами сверкает вода из-под кон­ских копыт. Все скорее и скорее мчит­ся казачья лава — двести человек на тысячи немцев. Реют алые башлыки... По брюхо в воде бредут кони через главное русло. Стих огонь немцев, в их рядах замешательство, слишком непо­нятно-дерзновенна казачья атака.

   Наша пехота встала и с громовым «ура» бросилась за казаками в воду. Стоходенский плацдарм был занят...

   Казаки проложили дорогу пехоте. Осень 1916 года. У селения Тоболы, на Стоходе, австро-германская пехота сбила нашу 4-ю Финляндскую стрелко­вую дивизию. С таким трудом завое­ванный Черийщенский плацдарм зани­мается немцами.

   Из штаба III Армии приказ казакам выручить пехоту. Пять немецких аэро­планов низко реют над казачьей диви­зией, наметом скачущей длинной ко­лонной к жидкому казаками построен-

[16]

ному мосту. Стучат с аэропланов пуле­меты, часто рвутся бросаемые с них бомбы.  Аэропланы так низко, что отчет­ливо видны- лица летчиков. Падают убитые лошади, везде лежат убитые и раненые казаки. Казаки карьером про­скакивают по ходуном ходящему под ними мосту, проходят через прорезы в проволоках наших укреплений, и вот они — перед изумленной германской пехотой разворачивается широкая, на четыре версты захватившая весь плац­дарм, казачья лава.

   Сотни пленных... Взятые с боем пу­леметы. Очищенное от врага поле сра­жения... Восстановленное положение. Казаки выручили свою пехоту. Фин­ляндцы вернулись в свои окопы.

   Когда армии шли вперед— казаки были впереди армий, когда отступа­ли — казаки широкой завесой прикры­вали их отход — как во времена Напо­леоновских войн, как в Семилетнюю войну против Фридриха, как в Турецкие и Польские войны с Суворовым.

   Ни броневые машины, ни самолеты, ни пулеметы, ни скорострельные пушки и полевые мортиры и гаубицы не изме­нили их дерзновенно-смелой казачьей тактики.

   Летом 1915 года наши армии отсту­пали. Не было снарядов, не хватало па­тронов. Большие потери были в пехот­ных полках. Упадал воинский дух.

   Ночь с 22 на 23 июля. По большому Влодавскому шляху пылают села и по­сады. Пожарное зарево кровавым бле­ском покрывает широкую полосу по­лей. Сверху светит полная луна. Все ка­жется неестественно страшным и при­зрачным в красном свете пожара и в мутном лунном мареве. Наша пехота отходит. Штаб XIV армейского корпуса и все его обозы еще находятся в поса­де Совин. Необходимо остановить на­ступление немцев.

   Две сотни терцев 1-го Волгского полка и за ними шесть сотен кубанцев 1-го Линейного казачьего генерала Вельяминова полка вылетают в сумер­ках ночи, озаренной пожарами и лу­ной, проходят сквозь цепи отступаю­щей нашей пехоты и с диким гиком ки­даются на немцев. Результат этой атаки был поразительно сильный.

На пять суток было остановлено на­ступление немцев, морально потрясен­ных ночною дерзкой атакой казаков.

Казаки остались на завоеванном по­ле и простояли одни эти пять суток, дав возможность нашей пехоте пополнить­ся, устроиться и укрепиться на новых позициях.

   Так было везде на всем двухтысячеверстном фронте Европейского театра военных действий и в Закавказье, и Малой Азии, где казакам генерала Баратова приходилось выручать англичан.

   Донцы, Кубанцы, Терцы, Уральцы Сибиряки, Оренбуржцы и Астраханцы Забайкальцы и Семиреченцы, Амурцы и Уссурийцы — вписывали страницу подлинной славы в свои войсковые ис тории, вплетали лавры в венки своих полков.

   Потерь не считали. По казачьему завету — «об убитых и раненых» был у них свой, «домашний» счет.

   Когда началась смута — казаки не признали власти большевиков. 0ни сражались до последнего, они ушли не только офицеры «золотопогонники» — но целыми полками ушли в изгнание в твердой вере, что еще пригодятся они своим родным войскам. Те кому пришлось остаться испивать горькую чашу рабства и насилия, непрерывно и постоянно, несмотря на жесточайший террор и ссылки на север на верную смерть, волнуются, поднимают то на Дону, то на Кубани, то на Кавказе восстания и только ждут удобного случая, чтобы свергнуть проклятую власть пролетариата.

Казаки не согнулись и не сдались.

 

   * * *

 

   И верю я, что, когда начнет рассеиваться уже не утренний туман, но туман исторический, туман международный когда прояснеют мозги задуренных ложью народов, и Русский народ пойдет в «последний и решительный» бой с третьим интернационалом и будет та нерешительность, когда идут первые цепи туманным утром в неизвестность — верю я — увидят Русские полки редеющей завесой исторического тумана родные и дорогие тени легких казачьих коней, всадников, будто парящих над конскими спинами, подавшихся вперед, и узнает Русский народ с величайшим ликованием, что уже сбросили тяжкое иго казаки, уже свободhiы они и готовы свободными вновь исполнять свой тяжелый долг передовой службы — чтобы, как всегда, как в старину, одиннадцатью крупными жемчужинами казачьих войск и тремя ядрышками бурмицкого зерна городовых полков вновь заблистать в дивной короне Имперской России.

Казачий Альманах. Париж. 1939.