Христіанская Россія и богоборческій СССР. Часть I

 

«Эпоха Путина» въ общественно-политической жизни РФ ознаменовалась  небывалымъ со временъ горбачевской перестройки возрожденіемъ совѣтчины. Процессъ былъ иниціированъ, естественно, изъ Кремля. Начали съ возвращенія сталинскаго  гимна и Дня чекиста, затѣмъ перешли къ возстановленію памятниковъ и массовому распространенію совѣтской атрибутики, заново раздули омерзительный культъ «великой отечественной войны», и, наконецъ, оффиціально приняли законъ о борьбѣ съ «фальсификаціями исторіи», т.е. съ исторической правдой объ СССР, неугодной правящей кремлевской бандѣ. Въ послѣднее время этотъ совѣтскій ренессансъ принялъ уже совершенно отвратительныя и уродливыя формы открытаго оправданія большевицкихъ злодѣяній и восхваленія наиболѣе одіозныхъ личностей коммунистическаго режима, такихъ какъ Сталинъ, Берiя, Жуковъ или Андроповъ.

Само кремлевское руководство, чтобы не терять «демократическаго» лица передъ своими хозяевами на Западѣ, старается держаться отъ этого процесса какъ бы въ сторонѣ, подогрѣвая его въ основномъ закулисно. Дѣло представляется такимъ образомъ, что самъ народъ и представители «общественности» воспылали безграничной любовью къ совѣтской идеологіи и практикѣ, а власть РФ, уважая «волю народа», во имя принципа «свободы слова» не препятствуетъ этому выраженію совпатрiотическихъ чувствъ.

Въ дѣйствительности же въ насквозь продажной и коррумпированной путинской РФ давно нѣтъ ни идейности, ни патріотизма, ни независимой общественности, и самые «идейные» и «патріотичные» общественники тутъ обычно и самые высокооплачиваемые изъ кремлевскаго или лубянскаго кармана. Что же касается основной массы россiянскаго (бывш. совѣтскій) народа, то совѣтчина всегда оставалась естественной атмосферой его бытія, поэтому повышеніе градуса совѣтчины эта біомасса воспринимаетъ, въ общемъ-то, нормально. Двадцать лѣтъ назадъ совѣтскій народъ увлекся демократіей и нѣсколько охладѣлъ къ совѣтчинѣ единственно потому, что руководящая и управляющая имъ КПСС убѣдила его, что обѣщанное партіей «всё болѣе полное удовлетвореніе постоянно растущихъ потребностей народныхъ массъ» лучше всего можетъ быть достигнуто при рыночной экономикѣ. Однако когда выяснилось, что при «демократіи», какъ и при коммунизмѣ полноцѣнное «удовлетвореніе потребностей» доступно отнюдь не всѣмъ, а только «богоизбранному» народу и нѣкоторымъ другимъ избраннымъ «категоріямъ гражданъ», то совѣтско-россiянскiй народъ въ демократіи разочаровался и проникся ностальгическими чувствами по совѣтскимъ временамъ, когда соціальное разслоеніе было всё же не такимъ сильнымъ.

Власть учла эту перемѣну чувствъ «электората» и стала активно пичкать его совѣтскимъ агитпропомъ, посчитавъ послѣдній болѣе эффективнымъ средствомъ массоваго оболваниванія, чѣмъ потерявшія привлекательность «демократическія цѣнности». Видя, что демократическій дурманъ проходитъ, и паціентъ начинаетъ подавать признаки жизни, кремлевскіе анестезіологи для безболѣзненнаго продолженія своей изувѣрской операціи надъ страной рѣшили ввести ему лошадиную дозу испытаннаго наркотическаго зелья.

Въ практическомъ планѣ этотъ поворотъ въ сторону совѣтчины выразился въ появленіи среди россiянской «общественности» многочисленной группы нео-совковъ, которые за хорошую плату, а отчасти и по зову сердца начали публично восхвалять совѣтскихъ вождей, воспѣвать «достиженія» коммунистическаго режима, оправдывать или совершенно отрицать его преступленія и вообще расписывать жизнь въ СССР самыми радужными красками.  Активно вышли на сцену и дѣти извѣстныхъ коммунистическихъ преступниковъ, начавшіе устно и печатно доказывать, что ихъ отцы были благородными идеалистами, дѣйствовавшими изъ самыхъ чистыхъ побужденій, желавшими странѣ и народу только добра и процвѣтанія, и незаслуженно оклеветанными «демократами». Полки книжныхъ магазиновъ по всей РФ буквально въ одночасьѣ заполнились лживой пропагандистской писаниной всѣхъ этихъ дѣятелей, притомъ писаниной  не просто апологетическаго, но агрессивно-наступательнаго содержанія. Названія книгъ говорили сами за себя.

… «Миф о красном терроре» … «Миф о гонении на церковь в СССР» …  «Правда сталинских репрессий» … «Оболганная победа Сталина» … «Почему народ за Сталина» … «Великий Сталин» …  «Вернуть Сталина!» … «Сталинизм -- спасение России» … «Настольная книга сталиниста» … «Берия -- последний рыцарь Сталина» … «Берия -- лучший менеджер ХХ века» … «За что оклеветали Берию?» … «СССР -- народная держава» … «Наша родина -- СССР» … «Назад в СССР» … «За что выселяли народы» … «Кликуши голодомора» … «Правда о Катыни» … «Правда о СМЕРШ» … «Правда о штрафбатах» … «Секретных протоколов не было!»… и т.д. и т.п. вплоть до «Брежнев: золотой век России» и «Да здравствует Застой!». Всё это не считая традиціонной совѣтской макулатуры о революціонерахъ, совѣтскихъ развѣдчикахъ, «великой отечественной войнѣ»; мемуаровъ красныхъ маршаловъ, сочиненій журналистовъ-международниковъ и тому подобной завали, которая всѣ эти годы никуда не исчезала съ прилавковъ магазиновъ.

Само собой разумѣется, что путинская фемида во всей этой агрессивно-лживой и провокаціонной большевицкой стряпнѣ не усматриваетъ никакихъ «фальсификацій», «экстремизма», «разжиганія» и прочихъ прелестей россiянскaго законодательства.

Въ послѣднее время на книжный рынокъ хлынули творенія уже съ откровенно богохульными  названіями: «Ангелы СМЕРШа», «СССР -- Империя Добра», «СССР -- потерянный рай» … Дальше, какъ говорится, ѣхать некуда. «Раемъ» и «Добромъ» открыто называется государство, созданное форменными злодѣями и законченными сатанистами, государство, вся дѣятельность котораго отъ перваго и до послѣдняго дня была сознательно и цѣлеустремленно богоборческой. Проклятый Богомъ СССР представлялъ собой не «рай», а самый настоящій адъ на землѣ.

Конечно, назвать адъ раемъ, а зло -- добромъ можетъ только совершенно бѣсноватый человѣкъ. Въ сущности, совѣтчина и есть одна изъ современныхъ формъ бѣснованія, охватившая широкіе слои россiянскaго населенія, въ ихъ числѣ значительную часть такъ называемыхъ «православныхъ» изъ Московской патріархіи и даже кое-кого изъ «осколковъ» РПЦЗ.

Спорить съ бѣсноватыми людьми и что-то имъ доказывать дѣло завѣдомо безнадежное и безсмысленное. Съ бѣсами вообще не спорятъ, а изгоняютъ ихъ вонъ молитвою и постомъ. Поэтому не ради бѣсноватыхъ нео-совковъ, а ради тѣхъ людей, которые ещё не потеряли способности различать зло и добро, редакція «Силы и Славы» начинаетъ публикацію выдержекъ изъ работы русскаго эмигранта Вл. Маевскaго, въ которой восхваляемый нео-совками СССР сравнивается съ дореволюціонной Россіей. Только такое сравненіе представляется единственно правильнымъ и законнымъ, ибо СССР былъ созданъ именно какъ антиподъ старой Россіи и безъ предварительнаго уничтоженія старой Россіи СССР просто никогда бы не смогъ возникнуть.

Цѣнность данной книги также въ томъ, что авторъ, описывая старую Россію, используетъ только свидѣтельства людей, принадлежавшихъ къ революціонно-демократическому лагерю, отъ анархистовъ до лѣвыхъ кадетовъ включительно, и потому не испытывавшихъ къ православной Россійской Имперіи никакихъ симпатій. Но даже и при такомъ крайне пристрастномъ взглядѣ результаты сравненія получаются потрясающіе. Послѣ такого сравненія всякій человѣкъ, сохранившій хоть каплю совѣсти, безъ труда разберется, кто въ дѣйствительности былъ Имперіей Добра: СССР или уничтоженная его создателями Россійская Имперія.

 

Редакцiя.

 

 

Изъ главы 1-ой «ПОЛИЦIЯ».

 

Ленинъ, еще будучи эмигрантомъ, полностью выработалъ взглядъ на тотъ режимъ, который будетъ введенъ имъ въ Россіи съ приходомъ большевиковъ къ власти. Выработалъ онъ не только идеологію, но и схему организаціи и даже технику работы. Поэтому после закрытія старыхъ дореволюціонныхъ русскихъ судовъ въ декабрѣ 1917 года, большевиками въ томъ же декабрѣ была создана «Всероссійская Чрезвычайная Комиссія по борьбѣ съ контрреволюціей, спекуляціей и саботажемъ», въ просторѣчіи называвшаяся «ВЕЧЕКА» или просто «Чека».

Проектъ организаціи Чека, ея цѣли и планъ работы были разработаны и установлены самимъ же Ленинымъ при ближайшемъ участіи Феликса Дзержинскаго, вскорѣ ставшаго во главѣ этого кроваваго учрежденА я. черезъ годъ съ небольшимъ,

15 апрѣля 1919 года, по всей территоріи Совѣтскаго Союза были организованы «Лагеря принудительныхъ работъ», постепенно разраставшiеся и получившіе ужасающую извѣстность под именемъ — Концентраціонные лагеря.

Съ теченіемъ времени организація Чека расширялась, совершенствовалась. Хотя въ ходѣ работы она нѣсколько разъ мѣняла свое названіе и превратилась изъ Чека сначала въ ГПУ, затѣмъ въ НКВД, въ МВД, въ МГБ... Но суть этого учрежденія оставалась та же, а методы и техника работы дѣлались все искуснѣе и свирѣпѣе.

Точное количество чиновъ совѣтской политической полиціи держится въ секретѣ. Но выражается оно, во всякомъ случаѣ, въ нѣсколько милліоновъ человѣкъ. Это — огромная масса вѣрныхъ прислужниковъ режима, устроенная по военному образцу, прекрасно дисциплинированная, основательно технически подготовленная, великолѣпно вооруженная всѣми видами современнаго оружія, вплоть до танковъ и самолетовъ. Къ тому же она исключительно, хорошо матеріально обезпечена. Къ оaфицiальной политической полиціи примыкаетъ еще огромная, также въ нѣсколько милліоновъ человѣкъ, группа секретныхъ сотрудниковъ (по совѣтской терминологіи «сексотъ»). Эта группа въ значительной своей части состоитъ изъ людей, вынужденныхъ или точнѣе принужденныхъ полиціей — преимущественно путемъ шантажа — помогать полиціи въ ея работѣ. Вѣдь сыскъ и доносительство вмѣняются совѣтскимъ правительствомъ въ обязанность несчастнымъ совѣтскимъ «гражданамъ», и неисполненіе этой «обязанности» навлекаетъ на ослушника самыя строгія кары.

Глава НКВД печальной памяти Ежовъ, — по приказу Сталина въ многочисленныхъ «чисткахъ» залившій страну невинной кровью и самъ впослѣдствіи казненный по распоряженію того же Сталина, — въ приказѣ по своему вѣдомству въ ноябрѣ 1937 года говоритъ: «Количество штатныхъ и внештатныхъ сотрудниковъ нашихъ органовъ  составляетъ около 3.500.000 человѣкъ». Цифра, несомнѣнно, преуменьшенная, а она вѣдь съ каждымъ годомъ еще непрерывно увеличивалась.

Функціи совѣтской политической полиціи столь обширны и разнообразны, что они постоянно вторгаются въ область вѣдѣнія другихъ государственныхъ органовъ, въ частности и, быть можетъ, въ особенности, — въ область суда. Извѣстно, что въ СССР судъ и политическая полиція такъ тѣсно связаны между собою и работа ихъ такъ сложно взаимно переплетается, что зачастую они просто неразличимы. Совѣтская политическая полиція съ самаго своего возникновенія получила неограниченную власть не только надъ дѣйствіями, но и надъ мыслями, не только надъ свободой, но и надъ жизнью, не только надъ тѣломъ, но и надъ душой несчастныхъ подсовѣтскихъ «гражданъ». Особый же разгулъ власти и мощи полиціи произошелъ во время второй міровой войны и принялъ положительно фантастическій размѣръ. По словамъ знатока этого вопроса, стараго революціонера Б. И. Николаевскаго, «права органовъ НКВД въ военное время на жизнь человѣка невѣроятно возросли — и пользовались они этими правами съ преступной расточительностью, не только на фронтѣ, но и въ тылу».[1]

Каждое государство имѣетъ политическую полицію. Но ея власть строго ограничена точными, закономъ опредѣленными нормами. Власть же совѣтской полиціи ничѣмъ не ограничена, — кромѣ воли и прихоти очередного совѣтскаго диктатора, все равно, будь то Ленинъ, Сталинъ или Хрущевъ... Во всѣхъ правовыхъ государствахъ политическая полиція — лишь необходимое зло, а въ СССР — это сущность и опора. И, быть можетъ, — единственная опора совѣтскаго режима. Поэтому совѣтская власть, кѣмъ бы она ни возглавлялась, всегда и неизмѣнно холитъ и ублажаетъ свою политическую полицію — органъ СВОЕЙ безопасности — и окружаетъ её ореоломъ силы и достоинства. А, вслѣдствіе этого, только въ СССР стало возможнымъ существованія такого званія, какъ почетный чекистъ, которымъ награждаются самые выдающiеся въ разныхъ областяхъ и смыслахъ совѣтскіе граждане. Званіе это имѣли, среди другихъ, Сталинъ и Максимъ Горькій. А Ленинъ неоднократно говорилъ, и его наслѣдники за нимъ повторяли, что каждый большевикъ является чекистомъ.

СССР — по словамъ совѣтской пропаганды: страна осуществленнаго соціализма — на самомъ дѣлѣ является полнымъ, законченнымъ образцомъ полицейскаго государства. Въ прямомъ, узкомъ и буквальномъ смыслѣ.

Духомъ и нормами права, регулирующими жизнь государства, опредѣляется дѣятельность и поведеніе полиціи. Поэтому интересно прослѣдить, какова была политическая полиція дореволюціонной Россіи, и какова она въ СССР теперь. Посмотримъ, какъ себя вела въ отношеніи политическихъ заключенныхъ политическая полиція почти полтора столѣтія тому назадъ, въ далекія времена царствованія императора Николая I.

 

«Къ каждому ссыльному декабристу приставлено было по одному жандарму. Везли осужденныхъ порознь на тройкахъ, каждаго въ отдѣльной телѣгѣ... Но строгости инструкціи не были соблюдены при переѣздахъ во всей ихъ полнотѣ. Муравьева въ пути расковали, ему разрѣшили на одной изъ станцій свиданіе съ женой. Иногда ссыльныхъ везли не поодиночке, а по нѣскольку въ одномъ экипажѣ; останавливались въ трактирахъ, гдѣ закусывали и пили... Шефъ жандармовъ предложилъ коменданту Петропавловской  крѣпости изготовить для Батенкова теплую одежду. Но комендантъ просилъ... о разрѣшеніи затратить сто рублей, отпущенныхъ на улучшеніе пищи Батенкову, на пріобрѣтеніе нужныхъ для дороги вещей и зимней кибитки, удобной и достаточно прочной для совершенія въ ней пути до Томска... Жандармы, увозившіе закованнаго въ кандалы Михайлова въ Сибирь, завезли его на нѣсколько часовъ въ Шлиссельбургскую крѣпость... здѣсь ему скоро подали чай на прекрасной посудѣ, съ хорошими булками, совсѣмъ по-домашнему. Къ чаю пришелъ комендантъ и много говорилъ о Сибири, гдѣ онъ служилъ».

 

Все это дословно взято изъ СОВѢТСКАГО изданія: М. Гернетъ «Исторія царской тюрьмы» Москва, 1951 г. Томъ II, стр. 156-157, 242. Поэтому и скептику трудно усомниться въ правдивости изложеннаго!... И еще:

 

«Въ Иркутскѣ, вмѣсто доктора Павлинова, женѣ Чернышевскаго въ спутники дали жандармскаго офицера Змелевскаго. Въ архивномъ дѣлѣ имѣются донесенія этого жандарма не совсѣмъ обычнаго типа: въ нихъ онъ жаловался на притѣсненія его Чернышевской и вообще на ея поведеніе. Онъ донесъ, что выѣзжая изъ воротъ дома и увидя на крыльцѣ его и полицмейстера, она сказала: «Вотъ черти, такъ и стоятъ и отправляютъ меня, какъ преступницу, подъ конвоемъ». Далѣе жандармъ продолжалъ излагать обстоятельства въ такомъ духѣ, что пострадавшимъ и стѣсненнымъ лицомъ во время этой поѣздки была не конвоируемая имъ женщина, а онъ самъ, конвоиръ-жандармъ. И на самомъ дѣлѣ стѣсненія оказались для жандарма весьма существенными: во-первыхъ, Чернышевская запретила ему курить въ повозкѣ, а во-вторыхъ, она запретила ему на остановкахъ пить водку. Лишь только онъ захотѣлъ передъ обѣдомъ выпить рюмку водки, какъ Чернышевская закричала: «Вотъ, чертъ возьми, чего еще недоставало — терпѣть не могу пьянства».  На это жандармъ вразумительно указывалъ: «Вы кушаете хересъ, я Вамъ ничего не говорю, и даже въ уваженіе къ Вамъ оставилъ курить въ присутствіи Вашемъ». Она плюнула и сказала: «Убирайтесь къ черту, фискалъ!» (Тамъ же, стр. 281-285).

«Жандармскій полковникъ посадилъ меня въ карету и самъ сѣлъ рядомъ. Карета съ опущенными занавѣсками понеслась. «Куда вы меня везете?» — спросила я жандарма. Онъ отвѣчалъ, что хотя не имѣетъ права сообщить этого, но человѣческое чувство побуждаетъ его сказать, что ѣдемъ въ крѣпость. Въ самомъ дѣлѣ, на лицѣ его выражалась искренняя симпатія. «Я полагаю, сударыня, однако, что вамъ нечего опасаться. Вы пробудете лишь нѣсколько дней въ крѣпости... Все разъяснится, и вы возвратитесь къ вашимъ политическимъ статьямъ». Онъ говорилъ все это по-французски и опять поклонился... Онъ былъ правъ: я тамъ провела лишь 45 дней»[2].

 

Такое отношеніе дореволюціонной полиціи къ политическимъ заключеннымъ не было исключеніемъ. Наоборотъ, это было правиломъ и проявлялось оно вплоть до октябрьской революціи 1917 года. И въ отношеніи всѣхъ политическихъ заключенныхъ, внѣ зависимости отъ ихъ соціальнаго положенія, политическихъ убѣжденій и партійной принадлежности. Извѣстный либеральный писатель Е. Н. Чириковъ такъ описываетъ отношеніе къ нему и его политическимъ друзьямъ полиціи въ концѣ 80-х годовъ прошлаго столѣтія, когда Чириковъ былъ еще студентомъ и принималъ живое участіе въ политической работѣ революціоннаго студенчества.

 

«Мнѣ было предложено избрать мѣстожительство, кромѣ столицъ и университетскихъ городовъ... Въ Нижній высылалось человѣкъ двѣнадцать. Ѣхали мы на трехъ тройкахъ съ колокольчиками въ сопровожденіи жандармовъ на козлахъ. На пути останавливались въ почтовыхъ пунктахъ, бродили по улицамъ, заходили къ мѣстной интеллигенціи. Жандармовъ поили водкой и они намъ мирволили, напоминая не столько охранныхъ церберовъ, какъ мы назвали ихъ, а скорѣе заботливыхъ дядекъ»[3].

 

Политическія собранія, иногда очень многочисленныя, происходили нерѣдко въ частныхъ квартирахъ и хотя безъ разрѣшенія властей, но почти открыто, а иногда даже съ вызывающей небрежностью. Полиція о такихъ собраніяхъ часто знала и наблюдала за ними со стороны и обычно довольно поверхностно, а иногда и доброжелательно. Одно изъ такихъ собраній въ концѣ 1916 года происходило въ Петербургѣ, въ квартирѣ писателя Д. С. Мережковскаго. Присутствовало около ста человѣкъ. Неожиданно явился полицейскій приставъ (Шебеко) съ городовымъ и спросилъ: «Простите, что это за собраніе?»... «Не произведя никакого обыска, Шебеко попросилъ всѣхъ насъ слѣдовать за нимъ въ участокъ... Всѣ надѣли шубы, со смѣхомъ предложили образовать ряды, и мы двинулись подъ конвоемъ городовыхъ... Въ участкѣ, едва вмѣстившемъ всю эту публику, полицейскій приставъ досталъ листъ бѣлой бумаги и предложилъ каждому расписаться собственноручно о присутствіи на собраніи въ квартирѣ г.г. Мержковскихъ. Расписались... Дальше намъ предложили вернуться по домамъ... Мы разошлись по домамъ: было уже три часа ночи. Собранія продолжались по частнымъ квартирамъ, а наши подписи на листѣ не имѣли никакихъ дальнѣйшихъ послѣдствій». Такъ пишетъ въ своихъ воспоминаніяхъ 3. Н. Гиппиусъ.

Извѣстный революціонеръ, членъ Боевой Организаціи с.-р. партіи, обвиненный въ участіи въ убійствѣ министра Сипягина и губернатора Богдановича, въ покушеніи на Победоносцева, — Григорій Гершуни вспоминаетъ о своемъ арестѣ въ Кіевѣ. По распоряженію департамента полиціи его должны были доставить подъ  крѣпкой стражей въ Петербургъ.

 

«Въ шикарной каретѣ, подъ эскортомъ казаковъ мчимся на вокзалъ. Объѣхали полотно дороги и прямо, къ великому изумленію стоявшей вдали публики, къ вагону. Намъ отвели два купе; вагонъ потомъ прицѣпили къ курьерскому поѣзду и въ сопровожденіи двухъ жандармскихъ офицеровъ и шести унтеровъ — въ Питеръ...»

— Паничъ! да вставайте же, скоро пріѣдемъ... что васъ никакъ не добудишься! — ворчалъ дежурный жандармъ.

Въ окно било веселое, ясное утро. Мы подъѣзжаемъ къ Петербургу. Офицеры разодѣты въ парадную форму. Серебро эполетъ красиво оттѣняла лазурь мундира. Сборы недолгіе. Настроеніе, навѣянное сномъ, быстро переходитъ въ другое — боевое. Схватка близка — впереди рисуется процессъ... Въ такомъ настроеніи съ большой помпой былъ доставленъ въ Жандармское управленіе. Начался допросъ.

На другой день рано утромъ разбудили. Явился завѣдовавшій арестантскими помѣщеніями полковникъ Веревкинъ объяснять «права и обязанности».

— Писать роднымъ можно?

— Два раза въ недѣлю, "только нужно будетъ ждать распоряженія департамента полиціи.

— Свиданія?

— Какъ же, какъ же! По вторникамъ и субботамъ...»[4]

 

Въ дальнѣйшихъ воспоминаніяхъ Гершуни говоритъ о пребываніи въ Шлиссельбургской крѣпости:

 

 «Мы не чувствовали никакихъ лишеній. У насъ были камеры, недурной столъ, книги. Мы могли работать въ мастерскихъ... Приближалось Рождество. Экономъ явился къ нашему старостѣ спросить, что мы желаемъ: гуся или утки?»

 

Случалось, что чины царской полиціи бывали даже сверхъ мѣры предупредительны по отношенію къ противникамъ режима, что по долгу службы было совершенно недопустимо. Объ одномъ изъ такихъ случаевъ разсказываетъ видный и еще здравствующій старый соціалистъ, членъ центральнаго комитета соціалъ-демократической организаціи въ эмиграціи. Гр. Аронсонъ вспоминаетъ весьма характерный случай изъ своей революціонной дѣятельности въ молодые годы. «Я вынужденъ былъ прервать работу журналиста и покинуть Гомель. Къ характеристикѣ нравовъ любопытно вспомнить, что встрѣченный мною на улицѣ полицмейстеръ Отто сказалъ мнѣ: «Уѣзжайте поскорѣе, не дожидаясь высылки въ Восточную Сибирь...»[5]

Дѣйствительно, случай этотъ поразительный и въ условіяхъ нынѣшней совѣтской жизни, конечно, совершенно невозможный, хотя она и носитъ названіе «свободной»... Продолжая приводить  авторитетныя свидѣтельства представителей крайняго лѣваго лагеря объ отношеніи къ нимъ представителей дореволюціонной полиціи, приведемъ красочное воспоминаніе извѣстнаго террориста и члена соціалъ-революціонной партіи Зензинова, который разсказываетъ о томъ, какъ онъ вызывающе держалъ себя на допросѣ въ Петербургѣ.

 

«Вторично я оказался въ заключеніи. Черезъ мѣсяцъ меня вызвалъ на допросъ знаменитый тогда жандармскій генералъ Ивановъ.

— Вы обвиняетесь, — грозно сказалъ генералъ, — въ принадлежности къ Боевой Организаціи соціалистовъ-революціонеровъ и подготовленіи нѣсколькихъ террористическихъ покушеній. Признаете ли вы себя въ этомъ виновнымъ?

— Я не только отказываюсь отвѣчать вамъ на этотъ вопросъ, но и вообще отказываюсь разговаривать съ вами. Такова будетъ моя тактика за все время моего заключенія. Я не признаю вашего права задавать мнѣ вопросы.

Такова вообще была тогда тактика революціонеровъ на жандармскихъ допросахъ, и генералъ Ивановъ нисколько не удивился моему отвѣту. Меня безпокоили затѣмъ только еще одинъ разъ»[6].

 

Примѣромъ неслыханнаго въ другихъ странахъ величайшаго послабленія русскихъ властей при царскомъ режимѣ является поэтъ Бальмонтъ.

Послѣ подавленія революц. возстанія въ Москвѣ 1906 года, онъ эмигрировалъ за границу. Въ Парижѣ выпустилъ сборникъ мерзкихъ революц. стихотвореній (до этого писалъ въ большевистской газетѣ «Новая Жизнь») подъ названіемъ «Пѣсни мстителя», гдѣ была возмутительная «пѣсня о царѣ». Бальмонтъ писалъ въ этой пѣснѣ:

Нашъ царь — убожество слѣпое,

Тюрьма и кнутъ, подсудъ, разстрѣлъ,

Царь висѣльникъ...

И эту преступную мерзость распространяли по Россіи, газеты свободно помѣщали статьи и журналы стихи этого поэта, который призывалъ къ убійству царя. Интеллигенція превозносила его и слала ему деньги въ Парижъ... Но и этого мало: въ 1913 году по царскому манифесту Бальмонтъ былъ прощенъ, вернулся въ Россію и по всей странѣ совершалъ поѣздки съ своими чтеніями, которыя сопровождались тріумфомъ.

Могло быть нѣчто подобное, напримѣръ, въ Англіи или Германіи тогда же? А о нынѣшнемъ СССР и говорить не приходится. Все это — факты изъ историческихъ параллелей.

Левъ Троцкiй, въ начальные годы большевицкаго режима бывшій однимъ изъ самыхъ жестокихъ и циничныхъ душителей свободы (вспомнимъ хотя бы только его статью: «Революція, гдѣ твой бичъ?»), пролившій кровь многихъ ни въ чемъ неповинныхъ людей, — живя въ дореволюціонной Россіи, не могъ, однако, пожаловаться на притѣсненія. Отправляясь въ ссылку въ Сибирь, онъ 11. 1. 1907 года писалъ своей женѣ: «Если офицеръ предупредителенъ и вѣжливъ, то о командѣ и говорить нечего: она  относится къ намъ съ величайшимъ сочувствіемъ. Жандармы, образующіе конвой, къ намъ въ вагонъ совершенно не показываются. Они несутъ внѣшнюю охрану, а главнымъ образомъ, по-видимому, наблюдаютъ за конвойными». И дальше: «Въ исторіи высылки меня изъ Франціи въ 1916 году крупную роль игралъ шефъ полиціи Биде, который отличался необыкновенной грубостью. Онъ пытался разговаривать со мною тономъ, какого никогда не позволяли себѣ царскіе жандармскіе офицеры»[7].

Это весьма интересное сравненіе и цѣнное признаніе!

А какъ же происходитъ отправка арестованныхъ въ СССР, — гдѣ, по словамъ совѣтской пѣсни «такъ вольно дышитъ человѣкъ», гдѣ, по утвержденію Сталина, «жить стало лучше, жить стало веселѣй». Объ этомъ намъ пусть разскажутъ сами сидѣльцы совѣтскихъ мѣстъ заключенія. Вотъ, напримѣръ, что пишетъ совѣтскій генералъ Мальцевъ:

 

«Насъ подвели къ «черному ворону». Такъ среди арестантовъ называлась тюремная автомашина, имѣющая восемь клѣтокъ безъ свѣта и воздуха. Каждое гнѣздо нормально разсчитано на сидѣнье одного человѣка. Но, вѣроятно, отправляемая партія была большой и насъ съ полковникомъ Панкратовымъ начали засовывать въ одну клѣтку. Но операція эта оказалась далеко не изъ легкихъ, такъ какъ мой сосѣдъ имѣлъ весьма внушительную фигуру,  а я до тюрьмы также вѣсилъ 90 кгр. Послѣ ожесточенныхъ усилій и ругани стражи, послѣднимъ все же удалось вдавить насъ и захлопнуть дверцу на автоматическій замокъ. Мой сосѣдъ буквально вросъ въ меня, и я не могъ шевельнуть ни однимъ пальцемъ... Температура въ Средней Азіи въ эти мѣсяцы доходитъ до 60-70° С. Наша клѣтка, герметически закрытая, обитая вся желѣзомъ и безъ единаго отверстія, превратилась въ настоящій крематорій. И я началъ буквально задыхаться»[8].

 

А вотъ и еще два цѣнныхъ воспоминанія:

 

«Въ нѣкоторомъ удаленіи отъ станціи въ тупикѣ зловѣщіе вагоны съ окнами, забранными желѣзными рѣшетками.

Каждое купе разсчитано было на шесть человѣкъ, но насъ набили туда по четырнадцати. Наконецъ, захлопнуты двери клѣтки, засунуты засовы и заперты. Пріютились среди груды сваленныхъ кое-какъ вещей, въ неудобныхъ позахъ... Дѣтишки дорогой помираютъ. Который поменьше, такъ просто изъ окна его выкинутъ на ходу; а которые побольше, такъ тѣхъ, какъ откроютъ гдѣ на остановкѣ въ полѣ или въ лѣсу вагонъ, такъ тутъ и выбросятъ на потерзаньѣ лютому звѣрю, али бо птицѣ... Вотъ привезли насъ въ лѣса, въ бараки. Полегли мы на нары подрядъ. А потомъ гонютъ въ лѣсъ на работу. Ну, а хлѣба нѣтъ. Кто на работѣ, да выполнилъ урокъ, тому 600 граммовъ, а семья какъ знаетъ. Почитай всѣ ребятишки перемерли»...[9]

 

Вотъ и другое воспоминаніе:

 

«Отправка и посадка въ вагоны производится обыкновенно ночью. Партія въ 500-600 человѣкъ ведется къ мѣсту погрузки подъ усиленнымъ конвоемъ по самымъ глухимъ и темнымъ улицамъ. Въ ожиданіи погрузки отправляемые стоятъ въ строю въ тѣсномъ кольцѣ ощетинившихся штыковъ конвоя. Вокругъ разыгрываются душераздирающія сцены: разгоняемые чекистами, родные плачутъ... Товарные вагоны съ тормозными площадками запираются наглухо. Черезъ каждые 2-3 вагона идетъ платформа съ пулеметомъ. На тормозныхъ площадкахъ становятся вооруженные съ ногъ до головы чекисты изъ конвойныхъ частей ГПУ» [10]

 

Весь этотъ порядокъ посадки заключенныхъ въ вагоны строго укоренился въ СССР и точно соблюдается уже въ теченіе десятилѣтій.

 

«Погрузка обыкновенно происходитъ между четырьмя и пятью часами утра... Въ густомъ сумракѣ появилось длинное темное пятно: это двигалась колонна узниковъ. Сбоку и сзади ихъ освѣщали синеватые снопики лучей — охранники освѣщали колонну электрическими фонарями. Арестованные шли рядами, строемъ. Всѣ они были одѣты въ то платьѣ, въ которомъ были арестованы. Многіе изъ этихъ несчастныхъ добрели изъ тюрьмы до станціи, не имѣя на себѣ верхняго платья, а только пиджачокъ, кофту, какую-нибудь кацавейку... Толпа провожающихъ подвинулась ближе къ тому мѣсту, гдѣ должны были проходить арестованные. Охрана короткими, злыми окриками стала насъ отгонять; кое-кто замахивался прикладомъ... Колонну выстроили въ сторонѣ, и начальникъ конвоя вышелъ впередъ. Охранники, выстроившись въ двѣ параллельныхъ цѣпи, образовали коридоръ, простиравшійся отъ колонны ссыльныхъ до дверей перваго вагона... Въ колоннѣ ссыльныхъ были преимущественно женщины...»[11]

 

При погрузкѣ заключенныхъ въ вагоны конвой не позволяетъ заключеннымъ ни оглядываться по сторонамъ, ни разговаривать между собою. И, конечно, не позволяетъ обращаться не только съ просьбами, но даже и просто съ вопросами къ охранѣ, — озлобленно-свирѣпой и готовой по малѣйшему поводу, а то и безъ всякаго повода, пустить въ ходъ оружіе, всегда находящееся въ полной боевой готовности. Жизнь пересыльныхъ въ полной власти конвоя. За убійство арестанта охрана не отвѣчаетъ; она должна ограничиться всего лишь соотвѣтствующей простой отмѣткой въ спискѣ заключенныхъ и краткимъ сообщеніемъ о случившемся своему ближайшему начальству. На этапахъ заключенные гибли десятками и сотнями, а то и тысячами, — въ зависимости отъ количественнаго состава пересылаемой и охраняемой группы. Гибли заключенные отъ холода, голода, болѣзней — преимущественно желудочныхъ и заразныхъ, ввиду крайне антигигiенической обстановки, а также отъ произвола и расправъ всемогущаго и безотвѣтственнаго конвоя.

«Въ Сибирь... Насъ вывели на тюремный дворъ, — вспоминаетъ совѣтскій узникъ, приговоренный къ ссылкѣ, — построили, долго считали, окружили конвоемъ и, наконецъ, вывели за ворота. Дѣти, жены, матери, какимъ-то образомъ узнавшія о нашей судьбѣ и дежурившія у воротъ по цѣлымъ суткамъ, — съ плачемъ, воемъ, проклиная ГПУ, бросились навстрѣчу»[12].

Совершенно иная картина перевозки арестованныхъ политическихъ преступниковъ практиковалась въ «проклятое царское время». И рисуетъ ее знаменитый революціонеръ-террористъ Григорій Гершуни (приговоренный къ смертной казни), когда его въ партіи другихъ политическихъ заключенныхъ перевозили изъ Шлиссельбургской крѣпости въ сибирскую ссылку:

 

«На берегу насъ ждутъ тройки, съ веселымъ гиканьемъ въ мигъ примчавшiя насъ къ станціи Ириновской дороги. Тамъ дожидается уже экстренный поѣздъ и черезъ полтора часа мы уже въ Петербургѣ. Вся станція запружена шпіонами и полиціей. Вдали виднѣются конные жандармы и городовые. У вокзала, на площади, пять каретъ, окруженныхъ цѣпью верховыхъ. Мы разсаживаемся и подъ охраной эскадрона (?) жандармовъ несемся на Николаевскій вокзалъ... Поѣздъ тронулся, сопровождавшіе насъ офицеры, провѣривъ посты, ушли къ себѣ въ купѣ. Конвоировали насъ шлиссельбургскiе жандармы. Отношенія у насъ съ ними были хорошія... Мы всѣ — арестанты и они — конвойные жандармы, сбившись въ одну кучу, тѣсно прижавшись другъ къ другу, растроганные, взволнованные, шепотомъ ведемъ «запрещенную» бесѣду. Жандармы открываютъ намъ тайны Шлиссельбурга».[13]

 

Невольно въ голову приходитъ сопоставленіе: какъ поступало царское правительство БОЛЬШЕ СТА СОРОКА ЛѢТЪ тому назадъ съ декабристами, отправляя ихъ въ ссылку въ первой четверти 19-го вѣка, и что продѣлываетъ совѣтское въ нынѣшнее время! Сравненіе не въ пользу власти, которая преступно лживо называетъ себя народной, свободной, соціалистической, а въ дѣйствительности — безчеловѣчная, кровавая.

Состраданіе и участіе, составляющія привилегію русскаго народа, выразились съ большею полнотою и въ наиболѣе широкихъ размѣрахъ въ 1826 году по отношенію къ декабристамъ. Если обыкновеннымъ «несчастнымъ» пособляли только встрѣчные и «милостивцы», въ видѣ крестьянъ, мѣщанъ и купцовъ, — то въ отношеніи декабристовъ тѣ же чувства высказались и со стороны высшихъ сословій. И эти чувства обнаружились даже со стороны оффицiальныхъ лицъ столицы, а продолжились потомъ и по дорогѣ въ ссылку, когда офицеры, солдаты и всѣ должностныя лица и чины охраны мирволили декабристамъ. Одинъ рекомендовалъ даже иностранное судно для побѣга заграницу и обязывался устроить побѣгъ. Изслѣдователь сибирской ссылки, С. Максимовъ, такъ описываетъ отъѣздъ декабристовъ:

 

«Фельдъегеря, садясь на переднюю тройку для открытія поѣзда (съ четырьмя тройками назади, на которыхъ сидѣли ссыльные по одному въ  экипажѣ, съ однимъ жандармомъ на каждаго), гнали во всю прыть только по Петербургу. За заставой ѣхали обычною рысью, на станціяхъ намѣренно медлили во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда для свиданія встрѣчались съ путешественниками ихъ жены и родные. Иногда останавливались ночевать; цѣпи на ночь позволяли снимать съ ногъ. Жандармы только прислуживали съ готовностью и радѣніемъ, оправдываясь тѣмъ, что приказано де обходиться вѣжливѣе. Смотрители на станціяхъ старались угодить, чѣмъ могли; накормить и напоить всѣмъ, что имѣли».[14]

<…>

Авторы пристрастнаго лѣваго лагеря, вспоминая о старомъ времени, которое они называютъ «проклятымъ царскимъ режимомъ», подвергаютъ ожесточенной критикѣ все, что дѣлалось тогдашнимъ правительствомъ. И только въ воспоминаніяхъ небольшаго числа объективныхъ б. революціонныхъ дѣятелей можно встрѣтить признаніе тѣхъ льготъ и свободъ, которыми тогда пользовались жестокіе противники царскаго режима. Остановимъ безпристрастное вниманіе на тѣхъ поблажкахъ, которыя теперь, — въ годы жесточайшихъ преслѣдованій со сткрайних роны соціалистическихъ — режимовъ, представляются намъ преступнымъ служебнымъ попустительствомъ царской полиціи. А наиболѣе убѣдительнымъ подтвержденіемъ этого служитъ большой матеріалъ изъ совѣтскихъ изданій, относящійся къ вопросу, какъ жилъ и работалъ въ, подпольѣ, въ тюрьмѣ и ссылкѣ ихъ идеологъ и вождь — Ленинъ. И, что всего примѣчательнѣе, весь этотъ матеріалъ относится именно къ тому времени, когда царское правительство проявляло исключительную долготерпеливость къ своимъ заклятымъ врагамъ, дѣятелямъ революціоннаго подполья.

 

«Находясь въ заключеніи, Владиміръ Ильичъ продолжалъ вести революціонную работу. Изъ тюрьмы онъ установилъ связь съ товарищами на волѣ, продолжая руководить «Союзомъ борьбы за освобожденіе рабочаго класса»... «Какъ на волѣ В. И. стоялъ въ центрѣ всей работы, такъ и въ тюрьмѣ онъ былъ центромъ сношеній съ волей», — писала Н. К. Крупская. Отъ его писемъ изъ тюрьмы, которыя писались различными способами шифрованной переписки, вѣяло бодростью».

«Послѣ освобожденія изъ Дома предварительнаго заключенія 14 февраля 1897 г. Ленинъ четыре дня прожилъ на квартирѣ своей матери. И эти четыре дня В. И. также были использованы для революціонной дѣятельности. Сумѣвъ обмануть бдительность полиціи, онъ успѣлъ за эти дни встрѣтиться съ рядомъ товарищей, арестованныхъ вмѣстѣ съ нимъ по дѣлу петербургскаго «Союза борьбы» и такъ же, какъ онъ, приговоренныхъ къ ссылкѣ и получившихъ право пробыть до 17 февраля «на волѣ». Въ эти дни Ленинъ провелъ въ Петербургѣ два важныхъ партійныхъ совѣщанія...». «Въ двадцатыхъ числахъ февраля 1900 г. Ленинъ, возвращаясь изъ ссылки, прибылъ въ Петербургъ. Вопреки инструкціи, согласно которой онъ долженъ былъ въ этотъ же день явиться въ петербургское градоначальство за полученіемъ направленія для немедленнаго слѣдованія къ избранному имъ мѣсту жительства въ г. Псковъ, Владиміръ Ильичъ рѣшилъ на однѣ сутки нелегально задержаться въ столицѣ. Эти сутки онъ провелъ на квартирѣ А. М. Калмыковой. Здѣсь онъ встрѣтился съ рядомъ петербургскихъ соціалъ-демократовъ, съ которыми обсудилъ нѣкоторые текущіе вопросы... Здѣсь же произошла въ этотъ день встрѣча Ленина съ пріѣхавшей нелегально въ Россію В. И. Засуличъ, съ которой онъ велъ переговоры объ участіи группы «Освобожденіе труда» въ изданіи общерусской марксистской газеты и журнала за границей».

 

И еще жена Ленина, Н. К. Крупская писала:

 

«Ленинъ, возвращавшійся (нелегально) изъ Швейцаріи черезъ Стокгольмъ, Гельсингфорсъ въ Россію, 8 ноября 1905 г. прибылъ въ Петербургъ. На Финляндскомъ вокзалѣ его встрѣтилъ Буренинъ, возглавлявшій въ то время боевую техническую группу Центральнаго Комитета большевиковъ и организовавшій съ помощью финскихъ революціонеровъ переѣздъ Ленина изъ Швеціи въ Финляндію. Въ цѣляхъ конспираціи Буренинъ привезъ Ленина на квартиру своей сестры... Въ день пріѣзда перешелъ на квартиру члена ЦК РСДРП Румянцева и поселился здѣсь безъ прописки».

 

Сразу же по пріѣздѣ въ Петербургъ, В. И. Ленинъ погрузился въ кипучую революціонную дѣятельность. Онъ руководитъ работой Центральнаго Комитета и Петербургскаго комитета большевиковъ, направляетъ работу большевистской фракціи въ Совѣтѣ рабочихъ депутатовъ, принимаетъ непосредственное участіе въ подготовкѣ вооруженнаго возстанія, руководитъ партійной печатью... Вслѣдъ за нимъ, дней черезъ десять, изъ Женевы пріѣхала и Н. К. Крупская. Въ концѣ они вмѣстѣ поселились въ меблированныхъ комнатахъ «Санъ-Ремо» на Нѣвскомъ пр., д. 90. Но и въ дальнѣйшемъ, находясь, на нелегальномъ положеніи, Ленинъ иногда пользовался квартирой П. П. Румянцева... Въ квартирѣ Симонова по Троицкой ул., В. И. Ленинъ участвовалъ въ различныхъ партійныхъ собраніяхъ, засѣданіяхъ ЦК и Боевой организаціи при ЦК,  встрѣчался съ  партійными работниками изъ.  районовъ Петербурга и изъ провинціи. По воспоминаніямъ Крупской, квартира Симонова стала чѣмъ-то вродѣ большевистскаго партійнаго клуба. Ленинъ участвовалъ здѣсь въ партійномъ совѣщаніи, посвященномъ обсужденію вопроса о помощи Московскому вооруженному возстанію... 27 ноября 1906 г. въ квартирѣ А. М. Горькаго состоялось совѣщаніе большевиковъ, членовъ ЦК РСДРП, — Ленина, Красина, Румянцева, Богданова, — на которомъ обсуждались вопросы подготовки вооруженнаго возстанія и объ изданіи въ Москвѣ большевистской газеты «Борьба».

9 мая 1906 г. Ленинъ подъ фамиліей Карпова выступилъ въ Домѣ графини Паниной на трехтысячномъ митингѣ съ рѣчью о тактикѣ РСДРП... Крупская, присутствовавшая на этомъ митингѣ, описываетъ это выступленіе:

 

 

«Я стояла въ толпѣ. Ильичъ ужасно волновался. И сразу почувствовалось, какъ волненіе оратора передается аудиторіи. Вдругъ залъ огласился громомъ рукоплесканій — то партійцы узнали Ильича... Послѣ митинга рабочіе съ пѣніемъ революціонныхъ пѣсенъ разошлись по своимъ районамъ... Уѣхавъ изъ Петербурга въ Финляндію, Ленинъ съ конца февраля 1906 г. поселился въ мѣстечкѣ Куоккала на дачѣ «Ваза», которую занималъ большевикъ Лейтензенъ. Эта дача являлась подлиннымъ штабомъ большевиковъ... И отсюда Ленинъ неоднократно нелегально выѣзжалъ въ Петербургъ для непосредственнаго руководства Центральнаго и Петербургскаго комитетовъ и для проведенія различнаго рода совѣщаній... Ленинъ въ 1906-1907 гг. во время своихъ наѣздовъ изъ Куоккала въ Петербургъ часто оставался ночевать въ квартирѣ О. К. Витмеръ, которая переѣхала въ этотъ домъ со своей гимназіей съ Англійскаго проспекта. Въ квартирѣ, а также въ классныхъ помѣщеніяхъ гимназіи происходили различныя партійныя собранія и совѣщанія съ участіемъ Владиміра Ильича... Осенью 1906 г., по просьбѣ Д. И. Лещенко, для литературной работы была предоставлена Ленину отдѣльная комната въ квартирѣ инспектора и преподавателя Владимірскаго юнкерскаго училища полковника К. Ѳ. Неслуховскаго. ».[15]

 

Право, современные политическіе дѣятели могутъ позавидовать тому, какъ вождь русскаго революціоннаго движенія, Ленинъ, въ эпоху «проклятаго царскаго режима», нелегально проживалъ въ столицѣ россійскаго государства и осуществлялъ свою революціонную работу по сверженію этого режима!

Эти фантастическія условія революціонной жизни, работы въ подпольѣ и тюремнаго заключенія при царскомъ режимѣ вождя большевиковъ, В. И. Ульянова-Ленина, описанныя въ совѣтскомъ оффицiальномъ изданіи не нуждаются въ комментаріяхъ. Но они способны вызвать у нынѣшняго русскаго читателя, послѣ всѣхъ его злоключеній естественное недоумѣніе. Дѣйствительно трудно понять, какъ вообще могло существовать такое  долготерпѣніе и попустительство русской царской полиціи къ ея заклятымъ врагамъ и убійцамъ. Невольно является желаніе еще и еще приводить выдержки изъ воспоминаній объ отношеніи нынѣшнихъ представителей совѣтской власти къ своимъ политическимъ заключеннымъ. Вотъ, например:

 

«Въ двери открылось окошечко, рука просунула кусокъ хлѣба и надзиратель крикнулъ: «кипятокъ!» Я подставилъ кружку, мнѣ налили, и дверца закрылась... Было холодкипяток но, согрѣлъ. День начался. Умываться... но вѣдь и вытереться нечѣмъ. Не будетъ возможности перемѣнить и рубашку. Выстиралъ носовой платокъ и помылся... На прогулку не выпускаютъ. Холодно. Окно въ камерѣ разбито. А ночью нечѣмъ было покрыться. Грязный тюфякъ. Совершенно засаленная отъ немытыхъ лицъ подушка. Въ тюфякѣ тюремный бичъ — вши... Мыла нѣтъ. Носовой платокъ — наволочка и полотенце. Острый голодъ. Мученіе. Опуханіе. Истощеніе. И если не разстрѣлъ, то смерть въ тюремной больницѣ. Я знаю голодъ. Знаю его силу, и страшно оставаться съ нимъ вдвоемъ. Безъ книгъ, людей или какой-нибудь работы. Глазъ на глазъ, съ одной простою мыслью: я ѣсть хочу».[16]

 

Такъ было, по описанію П. Безсонова на Шпалерной улицѣ въ Домѣ Предварительнаго заключенія въ 1926 году при совѣтской власти. Остается вспомнить, какъ было въ этомъ самомъ мѣстѣ при царской власти, когда  тамъ сидѣлъ Ленинъ въ концѣ девяностыхъ годовъ прошлаго столѣтія!

Прежде, чѣмъ перейти къ дальнѣйшему изложенію, приведемъ еще два свидѣтельства изъ революціоннаго лагеря. Первое мы находимъ въ воспоминаніяхъ Е. Д. Кусковой, которая писала:

 

«Иногда мы дѣлали сумасшедшія вещи. Собирались у Гриши, на окраинѣ Москвы. Шли потомъ домой ночью и пѣли революціонныя пѣсни. Гриша провожалъ насъ до половины пути и домой возвращался въ 3-4 часа утра по соннымъ московскимъ улицамъ. Иногда онъ встрѣчалъ такія же ватаги, какъ наши: кружки (политическія) были тогда очень распространены... Иногда за нами гонялись шпики. И разъ одинъ изъ нихъ такъ привязался къ намъ, что Гриша Тираспольскій (впослѣдствіи профессоръ Томскаго университета), сильный и ловкій, схватилъ его въ охапку и хотѣлъ бросить въ Москву-рѣку (мы шли черезъ мостъ). Тотъ просилъ прощенія, и, когда Гриша бросилъ его на землю, убѣжалъ и больше къ намъ не привязывался».[17]

 

Долготерпѣніе и незлобивость царской полиціи, какъ мы видимъ изъ выше приведенныхъ примѣровъ, — поистинѣ были безпредѣльны. И могла ли бы молодежь въ совѣтской соціалистической республикѣ такъ излить свою злость на чекистѣ? Какое воздѣйствіе послѣдовало бы со стороны совѣтской власти?

Слѣдуетъ остановить вниманіе еще на одномъ воспоминаніи, весьма цѣнномъ и принадлежащемъ перу невозвращенца В. Кравченко. Его отецъ въ царское время былъ активнымъ революціонеромъ, принадлежалъ къ партіи соціалъ-демократовъ и былъ рабочимъ желѣзнодорожныхъ мастерскихъ въ Екатеринославѣ. При совѣтской власти, оставаясь меньшевикомъ, онъ претерпѣлъ гоненія, но не приспособился къ режиму. Оставаясь честнымъ и правдивымъ русскимъ человѣкомъ, онъ какъ-то сказалъ сыну: «вѣрь мнѣ, царская Охранка была филантропическимъ учрежденіемъ по сравненію съ НКВД».

Закончимъ нашъ очеркъ свидѣтельствомъ весьма авторитетнаго лица въ этомъ вопросѣ виднаго соціалъ-демократа П. Гарви, который въ своей интересной статьѣ «Дни Краснаго террора въ Одессѣ», между прочимъ, писалъ:

 

«Три двери... Въ одну я вошелъ. Другую я видѣлъ. Кто входилъ въ третью, назадъ уже не возвращался. Это было зимой 1920 года... За 2-3 мѣсяца до ареста я шелъ раннимъ утромъ на службу. Вдругъ вижу: посрединѣ мостовой тянется дорожка изъ капель крови — къ серединѣ погуще, къ краямъ — отдѣльныя брызги. Кровь уже почти засохла. Я вздрогнулъ. Мнѣ пришлось слышать и раньше объ этихъ страшныхъ слѣдахъ. Трупы казненныхъ сваливались на грузовикъ и вывозились за городъ. Дѣлалось это такъ небрежно, что кровь стекала на мостовую. Разсказывали, что однажды испортился моторъ и грузовикъ остановился. Въ томъ мѣстѣ натекла цѣлая лужа крови.

Дважды въ недѣлю засѣдала коллегія Губчеки во главѣ съ знаменитымъ Дейчемъ. Ко дню засѣданія коллегіи арестованныя, дѣла которыхъ подлежали разбору, переводились изъ тюрьмы въ Губчеку. Вотъ, что мнѣ разсказывалъ кооператоръ-соціалистъ, лояльно работавшій  съ большевиками. «Я поѣхалъ по дѣламъ, а навстрѣчу мчится грузовикъ. Прохожіе мечутся въ испугѣ, грузовикъ промчался мимо насъ. Онъ былъ набитъ людьми съ опущенными головами. По угламъ и посрединѣ грузовика стояли чекисты съ револьверами въ вытянутыхъ рукахъ. Арестованные сидѣли съ опущенными головами, не смѣя выглянуть за бортъ грузовика. Отсюда слухи, что возили ихъ какъ скотъ на убой: привязавъ веревкой голову за шею къ колѣну. Вскорѣ я самъ случайно увидѣлъ, какъ везутъ арестованныхъ изъ Губчека въ тюрьму. Я шелъ по Канатной улъ., вдругъ прохожіе заметались и бросились кто куда, прячась въ воротахъ домовъ. Въ отдаленіи послышался топотъ скачущихъ во весь опоръ лошадей. Почти сейчасъ же всадники съ револьверами въ рукахъ — я смотрѣлъ въ широкую щель калитки — промчались, неистово крича: «Зворота, крывай окна, форточки — стрѣлять будемъ!...» Улицы пусты. Но вотъ приближается топотъ уже не лошадей, а бѣгущихъ людей... ближе и ближе. Поравнялись съ домомъ. Посреди мостовой человѣкъ 50-70 сбитыхъ въ сѣрую кучу людей, мужчинъ и женщинъ, стариковъ и молодыхъ, окруженныхъ сплошной цѣпью изъ красноармейцевъ. Въ воздухѣ то и дѣло мелькаютъ приклады, слышится матерная брань... Сбившiяся въ стадо арестованные съ искаженными лицами, запыхавшiяся, пробѣжали мимо.

Вскорѣ послѣ этого я былъ задержанъ при повальной облавѣ и черной ночью съ двухтысячной толпой такихъ же, какъ я, ничего не подозрѣвавшихъ людей, былъ отправленъ въ загородную казарму. Впереди съ факелами въ рукахъ скакали чекисты на лошадяхъ, дико выкрикивая угрозы. Цѣпь красноармейцевъ торопитъ насъ, прикладами подгоняя отстающихъ, поднимая оступившихся или упавшихъ отъ истощенія. Звѣрскія лица, матерная брань, издѣвательства. Нарочно торопятъ, идутъ бѣгомъ, сжимаютъ кольцо. Мы наступаемъ на пятки впереди идущихъ; на насъ насѣдаютъ задніе. Животный страхъ, обреченность, униженіе безъ конца... «Товарищи, не гоните такъ!» — «Какіе мы тебѣ товарищи, с. с., мать твою такъ и такъ!...» Замахивается винтовкой, а на красноармейскомъ шишакѣ звѣзда соціализма.

Дважды въ недѣлю происходили засѣданія коллегіи Губчека; дважды въ недѣлю производились послѣ этого разстрѣлы. Это уже былъ не безшабашный, безпорядочный терроръ матросни въ началѣ 18-го года; это былъ упорядоченный, хоть и безсудный терроръ, убійство въ опредѣленные дни, «мясорубка», какъ выразился на засѣданіи Одесскаго Совѣта Раб. и Солд. Депутатовъ одинъ изъ большевиковъ: «когда надо мясорубка работаетъ, когда не надо — отдыхаетъ». Машина смерти, вѣрнѣе фабрика смерти... Ночью засѣдала коллегія во главѣ съ садистомъ Дейчемъ, съ участіемъ полусумасшедшаго изверга, прогрессивнаго паралитика латыша Вихмана. А на слѣдующій день подъ вечеръ въ наши камеры стучался дежурный красноармеецъ и приказывалъ: «закрывай ставни!» Это начиналось... Какъ это дѣлалось? — Когда освободили группу анархистовъ, камера ихъ временно оставалась пустой. Огня въ ней не зажигали, поэтому и ставень не закрывали. Я не ходилъ смотрѣть на «это». Но иные товарищи ходили, и потомъ они разсказывали. Изъ окна камеры анархистовъ былъ виденъ ясно весь дворъ, ярко освѣщенный висѣвшимъ посрединѣ дуговымъ электрическимъ фонаремъ, и слѣва — дверь.... Это была простая некрашеная дверь въ пристройку вродѣ сарайчика, примыкавшую къ гаражу, выходившему въ другой дворъ... Что же видѣли товарищи изъ неосвѣщеннаго окна камеры анархистовъ? — Выводили по 3-5 человѣкъ сразу. Никто не сопротивлялся. Руки были сложены за спиной; чекистъ шелъ рядомъ и своей рукой держалъ сзади сложенныя руки смертника и подталкивалъ его... Дверь закрывалась. Скоро раздавались выстрѣлы... Разстрѣливали тогда за пустяки.

Но вернемся къ третьей двери. Кромѣ чекистовъ, никто изъ нея не выходилъ обратно. Она вела въ гаражъ, гдѣ производились разстрѣлы. Разсказывали, что полъ въ немъ асфальтовый и разстрѣливаютъ изъ карабина, укрѣпленнаго на подставкѣ, въ затылокъ. Разсказывали, что садистъ Вихманъ гладилъ иногда дрожавшихъ отъ холода и страха смертниковъ, приговаривая: «не бойся, не такъ это страшно!» Когда насъ перевозили изъ Одессы въ Харьковъ, одинъ изъ сопровождавшихъ насъ красноармейцевъ, изъ числа недавно прибывшихъ изъ Франціи солдатъ, разсказывалъ намъ ночью, когда чекисты всѣ спали, о томъ, какъ разстрѣливали десятками въ гаражѣ, какъ на зарѣ, вывозятъ трупы на грузовикѣ... «А сами вы бывали въ гаражѣ во время разстрѣловъ?» — «Нѣтъ не бывалъ, только снаружи на караулѣ стоялъ, да утромъ трупы вывозить помогалъ. Да это что — разстрѣлъ! Сразу конецъ. А то вѣдь иной такъ натерпится отъ побоевъ, что и разстрѣлъ за милость покажется»... «Какія побои?» — «А вотъ, какія. Приведу это я на допросъ къ слѣдователю. Самъ за дверью остаюсь, дожидаюсь. Слышу — крикъ: это слѣдователь  пугаетъ. Потомъ громко такъ на пьянино заиграютъ, — и все же слышно, что бьютъ моего смертнымъ боемъ. Потомъ откроютъ дверь: «отведи». И отведешь — а на немъ лица нѣтъ.

Три двери... Сколько народу прошло черезъ нихъ! Третью я не видѣлъ. Но первую, испещренную послѣдними, прощальными словами и крестами — вижу сейчасъ передъ собою — и никогда не забуду!...»[18]