Очерки внутренней Россіи
(объ оставшихся)

Я прожилъ пять лѣтъ подъ властью большевиковъ. Я много видѣлъ, много перечувствовалъ и передумалъ. И, можетъ быть, есть въ этомъ опытѣ такое, что интересно и важно не одному мнѣ. Жизнь коротка; мемуаровъ я изъ осторожности не писалъ... Пусть же сохранится здѣсь кое-что изъ существеннаго.

Конечно, я вынужденъ буду умалчивать о многомъ. Но всѣ записываемое — не вымыселъ, а правда.

Въ зарубежной Россіи постепенно сложился и окрѣпъ предразсудокъ, будто все честное, патріотическое и независимое уѣхало изъ Россіи въ первые же годы большевизма, такъ, что оставшееся тамъ осталось или отъ безхарактерной вялости, или отъ прямого сочувствія. Давно уже пора покончить съ этимъ предразсудкомъ, исторически несостоятельнымъ и духовно вреднымъ.

Правда, было немало такихъ, что не уходили отъ растерянной вялости, отъ безволія, были и такіе, что остались отъ сочувствія: ибо насталъ ихъ день, пришелъ ихъ часъ,— передъ ними впервые раскрылись небывалыя, нежданныя возможности... Но огромная масса русскаго населенія не эмигрировала вслѣдствіе здороваго, органически вѣрнаго инстинкта осѣдлости; вслѣдствіе глубокаго нежеланія оставлять свою страну, свой очагъ, свой городъ; вслѣдствіе глубокой, безсознательной, національно зиждущей инерціи...

И какъ же глубоко ошибаются тѣ, кто думаетъ, что внутренняя Россія исчерпывалась за эти годы или исчерпывается теперь «слизняками» и «большевиками»! Подумайте только, что въ скорбную книгу большевистскаго террора только за пять лѣтъ и притомъ «оффицiально» занесено свыше двухъ съ половиной милліоновъ убитыхъ. Подумайте, сколь многіе изъ нихъ могли уклониться отъ ареста, сколь многіе изъ арестованныхъ могли купить себѣ жизнь и свободу цѣною отреченія, предательства или хотя бы просто «лояльной службы»... Вѣдь пресмыканіемъ спасъ свою жизнь въ 1918 году распутинецъ Варнава; вѣдь я самъ видѣлъ пресловутаго Иліодора, ожидающимъ обѣщанной субсидіи въ московскомъ совѣтѣ; вѣдь жандармы и охранники, если хотѣли, находили свою службу въ чека... Большевики разстрѣливали не слизняковъ, а стойкихъ. Учтите это и поймите, что внутренняя Россія въ первыя же пять лѣтъ дала не менѣе трехъ милліоновъ мучениковъ, часто исповѣдниковъ, принявшихъ внѣшнее униженіе, муки и смерть, но не принявшихъ сатаны и духовнаго униженія. Зная это, можно ли поносить всю внутреннюю Россію? Можно ли отчаиваться въ нашемъ будущем?

Нѣтъ, люди оставались тамъ не только отъ безволія.

Когда большевики захватили власть, то царило общее убѣжденіе, что это будетъ короткая авантюра, что у сумасшедшихъ нѣтъ перспективы, что бандитизмъ быстро пожретъ самъ себя. Краткосрочными, почти обреченными считали себя и сами большевики; и не вѣрили въ свои мѣропріятія; и потому сами, подъ рукою, скупали за безцѣнокъ только что аннулированныя государственныя бумаги. Всѣ въ одинъ голосъ говорили «о двухъ недѣляхъ» и будущее было скрыто отъ всѣхъ.

Правда, отъѣздъ начался и уже шелъ. Но уѣзжали или тѣ, которые желали активно, вооруженно бороться съ большевиками, или тѣ, которые до смерти перепугались въ октябрьскіе дни,— т. е. уѣзжали герои и трусы. Но основная масса интеллигенціи какъ-то не вѣрила ни въ силу, ни въ будущность большевиковъ, презирала ихъ и даже готова была къ извѣстному, мужественному, но пассивному отпору. Вспомните забастовку городскихъ учителей, длительный процессъ бойкота и саботажа...

Время шло. Никто не предвидѣлъ, насколько большевики безстыдны, свирѣпы и цѣпки; никто не могъ предвидѣть, насколько попутенъ окажется имъ черный вихрь исторіи. И всѣ продолжали говорить о «двухъ недѣляхъ». Потомъ говорили о «двухъ мѣсяцахъ». Потомъ откладывали съ осени на весну, съ весны на осень.

Еще въ 1919 году увѣренно ждали конца. Весною этого года Н. Н. Щепкинъ, ведшій тогда въ Москвѣ конспиративную военную организацію и въ августѣ героически погибшій въ чрезвычайкѣ, говорилъ, что лѣто должно принести переломъ, и что, если осенью большевики не падутъ, то придется заново пересмотрѣть вопросъ о формахъ борьбы съ ними... Вѣдь въ августѣ того же года большевики выработали уже планъ эвакуаціи Москвы» на востокъ и,— я знаю это изъ среды совнаркома,— недѣли двѣ прожили «на чемоданахъ». Вѣдь еще въ 1920 году ждали спасенія отъ Врангеля и отъ войны съ Польшей... И каждую весну все, не скомпрометировавшее себя работой съ большевиками, грозило интервенціей!..

Нѣтъ сомнѣнія, что если бы мы тамъ знали заранѣе о предстоящихъ годахъ большевистской республики, то меньше было бы пассивныхъ, прячущихся и одни вѣроятно, эмигрировали бы, другіе, навѣрное, ушли бы къ бѣлымъ... И активныхъ борцовъ оказалось бы больше.

Но насколько больше? Можно ли было бы ждать массоваго активнаго героизма?

Надо различать активный героизмъ и пассивный героизмъ. И вотъ, активный героизмъ всегда былъ и всегда будетъ достояніемъ огромнаго меньшинства. А это меньшинство въ Россіи было жестоко растрачено во время Великой войны и ея безснарядья, и далѣе, во время солдатскаго террора при Временномъ правительствѣ. Еще до большевиковъ событія страшно разрѣдили кадры русскихъ, героически-воинственныхъ характеровъ. Ихъ оставалось немного, они уходили на югъ, и внутри очередь была за пассивнымъ сопротивленіемъ.

И при такомъ положеніи дѣлъ имѣло полный смыслъ оставаться на мѣстѣ и вести эту пассивную борьбу.

Не будемъ говорить о простонародьѣ, о рядовомъ крестьянинѣ и рабочемъ. Эта основная масса русскаго коренного населенія никуда уйти не могла и не сможетъ. Она вынуждена была оставаться въ Россіи. И оставалась — не только потому, что она-то именно и болѣла революціей и тѣснила интеллигенцію, захватывая ея имущество и ея мѣста, но уже потому, что стомилліонному простонародью эмигрировать некуда, не на что, да и умственнаго горизонта, необходимаго для эмигрированья у нея нѣтъ. Словомъ, эмиграція есть проблема для человѣка, стоящаго въ духовномъ и умственномъ отношеніи выше извѣстнаго уровня.

И вотъ я утверждаю, что этотъ кадръ людей, духовно достаточно зрѣлыхъ, чтобы понимать и бороться, но волею или тѣломъ недостаточно сильныхъ для того, чтобы вооруженно бороться въ бѣлыхъ рядахъ, — имѣлъ прямое призваніе, прямую обязанность остаться тамъ, терпѣть голодъ, болѣзни, всѣ бѣды и притѣсненія, испытать непосредственно все, что несетъ съ собою революція, вести невооруженную борьбу со злодѣями и поддерживать прямое общеніе съ простымъ народомъ.

Это совсѣмъ не значитъ, что вооруженная борьба была «не нужна» или «менѣе нужна». Да врядъ ли кто-нибудь и захочетъ понять мое утвержденіе «такъ». Но это значитъ, что помимо вооруженной борьбы были еще необходимы формы невооруженной, — культурной, правовой и бытовой, — борьбы, формы отвѣтственныя, трудныя, опасныя, невидныя, скромныя, но необходимыя. И люди, почему-либо неспособные бороться съ оружіемъ въ рукахъ, должны были найти для себя эти формы.

Былъ нѣкій здоровый, органическій инстинктъ, который говорилъ намъ, что надо не уходить, а принять борьбу на мѣстѣ, цѣпко отстаивая русскую жизнь и русскую культуру шагъ за шагомъ отъ надвигающагося разрушенія. Когда на родину идетъ стихійная бѣда въ видѣ тѣлесной или духовной заразы, то нельзя оставлять свою страну и спасать себя или даже живой «кусокъ» родины въ своемъ лицѣ.

Было когда-то, до революціи, общее здоровье и имъ мы пользовались на мѣстѣ, совмѣстно и сообща; пришла общая бѣда и ее мы должны принять на мѣстѣ, совмѣстно съ нашимъ народомъ и сообща съ нимъ. Или мы — кочевники, мѣняющіе зараженное и обглоданное пастбище на другое, нетронутое? Или мы — зайцы, робко бѣгущіе прочь, какъ только злой охотникъ спуститъ на насъ злыхъ собакъ? Или наша Россія есть дикое поле, на которомъ селится и властвуетъ первая вторгшаяся шайка разбойниковъ, не встрѣчая ни протеста, ни противодѣйствія?..

Пусть наши бѣлые, свергающіе,— свергаютъ и свергнутъ; и тѣ изъ насъ, кто душою безоговорочно съ ними, сумѣютъ найти формы тайнаго содѣйствія имъ. Но нужны еще отстаивающіе и охраняющіе внутри, ведущіе цѣпкую, стойкую, черную работу, направленную на то, чтобы не выдать злодѣямъ нашу Россію и сберечь отъ нея все, что возможно.

Что сказали бы мы, если бы, въ отвѣтъ на татарское завоеваніе, православное духовенство, въ видѣ протеста эмигрировало бы изъ Россіи?

А помните ли видѣніе, бывшее Апостолу Петру — гады кишѣли въ нѣкоемъ вмѣстилищѣ и голосъ былъ «встань, Петръ, заколи и ѣшь»?..

Далеко нашей современной интеллигенціи до апостольства и до духовенства татарской эпохи... Но развѣ наше простонародье — не дѣти, не дѣти, соблазненныя злодѣями? И развѣ его духовное воспитаніе не является нашей задачей? И, не отстоявъ внѣшней и внутренней культуры, развѣ можно было бы думать о его воспитаніи?

Надо понять это рѣшеніе наше, — не «резолюцію», не «директиву», а массовое, органическое, молчаливое рѣшеніе: кто не идетъ прямо въ Бѣлую армію, тотъ останется на мѣстѣ, чтобы принять бунтъ черни и травлю большевиковъ, чтобы отстаивать Россію внутри, идя на растерзаніе и разстрѣлъ.

Ибо ведущему — мѣсто тамъ, гдѣ болѣетъ, бунтуетъ, страдаетъ и гибнетъ ведомый. Таковъ завѣтъ, оставшійся намъ отъ православія, отъ русскихъ Царей и лучшихъ представителей русскаго дворянства; и тому, кто знаетъ русскую исторію, не нужно приводить многихъ примѣровъ.

Да, это былъ органически-вѣрный инстинктъ патріотическаго самоотстаиванiя. Надо было сохранить для будущей Россіи все, что возможно было сохранить, — и матеріально, и духовно. Соблюсти — до прихода бѣлыхъ, для грядущаго исцѣленія, до всенароднаго возстанія и возрожденія, когда бы оно ни началось и какими бы путями оно ни свершилось. За это мы несли отвѣтственность передъ будущими поколѣніями. Сколько разъ мы это тамъ думали такъ и говорили: «Жить надо на родинѣ, жить съ родиной и умирать съ нею, отстаивая ея ликъ и достояніе»...

И какъ уклониться отъ этой общей бѣды, когда она почти всѣми поголовно испытывалась какъ общая вина? Объ этой своей винѣ люди говорили рѣдко и неохотно, но чувствовали ее всѣ, всѣ, для кого революція не была «достиженіемъ» и «праздникомъ». Чего-то недодѣлали, недолюбили, недоумѣли; чего-то недооцѣнили; что-то выдали, не отстояли, предали; чему-то попускали; въ чемъ-то заблуждались... И вотъ — послѣдствія. Сквозь всѣ личныя тревоги, заботы и опасности, на всѣхъ неискаженныхъ лицахъ, во всѣхъ неожадневшихъ и неизолгавшихся глазахъ — читалось это сознаніе своей вины; иногда даже у меньшевиковъ и эсеровъ... И это чувство вины однихъ вело въ бѣлые ряды, другихъ приковывало къ мѣсту: наше дѣло, наша бѣда, наша вина, намъ и расхлебывать. Сколько разъ мы выговаривали и это вслухъ: «смотри, казнись, изживай, учись, — хотя бы цѣною утраты всего, что любишь, здоровья и жизни...»

Уходятъ ли отъ постели больной матери? Да еще съ чувствомъ виновности въ ея болѣзни? Да, уходятъ — развѣ только за врачомъ и лѣкарствомъ. Но уходя за лѣкарствомъ и врачомъ, оставляютъ кого-нибудь у ея изголовья.

И вотъ — у этого изголовья мы и остались.

Мы считали, что каждый, кто не идетъ къ бѣлымъ и кому не грозитъ прямая казнь, должны оставаться на мѣстѣ. Иронически относились мы къ тѣмъ, кто уѣзжалъ «отъ усталости», «не могу больше», «хочу вырваться изъ ада»... Помните отвѣтъ Сократа, данный имъ въ тюрьмѣ ученикамъ, когда они уговаривали его бѣжать отъ несправедливаго смертнаго приговора? — Когда родина давала тебѣ .покой и благо, ты умѣлъ брать, а когда пришла бѣда и опасность, и несправедливость — ты бѣжишь? — Именно «бѣжишь»: ибо уѣзжавшихъ для борьбы мы провожали, какъ героевъ,— они духовно не бѣжали, хотя ихъ отъѣздъ, по внѣшней видимости, и имѣлъ обликъ «бѣгства»...

Года прошли съ тѣхъ поръ, какъ большевики захватили власть въ Россіи. И теперь, восемь лѣтъ спустя, я даю тотъ же самый отвѣтъ на вопросъ: «слѣдовало оставаться или уходить?» И мой отвѣтъ таковъ: слѣдовало уходить, но для борьбы; слѣдовало и оставаться, но тоже для борьбы.

Это значитъ, что всѣ эмигрировавшіе, поскольку они стремились только унести ноги и выйти изъ борьбы — предавали Россію большевикамъ; и нерѣдко это были,— къ отвращенію грядущихъ поколѣній, — прямые или главные виновники совершившагося крушенія. Но это значитъ также, что оставшiеся, поскольку они обывательствовали, хотѣли только «притулиться» или приспособиться къ обстоятельствамъ, — выдавали Россію большевикамъ. Однако между тѣми и другими оставалось еще различіе, глубокое, роковое; эмигрировавшимъ обывателямъ фактически удавалось уклониться отъ борьбы и испытаній; они такъ и ложились въ духовный гробъ обывательства и понынѣ остаются «премудрыми пескарями», тѣми «теплыми», о коихъ сказано въ Евангеліи. Тѣ же оставшiеся, которые думали «притулиться» и «переждать», обречены были рано или поздно на испытаніе, выборъ и рѣшеніе; имъ фактически не удавалось уклониться отъ этого; сила революціоннаго давленія не оставляла ихъ въ первоначальномъ обывательскомъ состояніи: имъ неизбѣжно было стать передъ лицомъ смерти или утвердить свою духовную свободу, или предаться страху и покориться; и, покорившись внѣшне, — или соблюсти свою лампаду, или возжечь ее передъ сатаною.

И вотъ, эта невозможность обывательствовать — оставалась и осталась ихъ преимуществомъ: въ лишеніяхъ и опасностяхъ, несвязанная абсолютно никакой организаціей или заговоромъ, разсѣянная по всей Россіи, наша интеллигенція въ медленномъ и безпросвѣтномъ умираніи — донынѣ пьетъ отвратительный ядъ революціи, отраву ея страховъ и соблазновъ, то падая, и въ паденіи находя свое чистилище, то возносясь на высоту героизма и исповѣдничества. Для меня всегда останется непонятной склонность осуждать оставшихся: если они, вопреки всему, не пали — то это герои, и вправѣ ли мы упрекать ихъ за то, что они не обнаружили еще большаго героизма; если они пали и въ паденіи нашли или найдутъ свое чистилище — то они драгоцѣнные и полезные камни будущей Россіи; если же они такъ и погибнутъ, соблазненные и развращенные, то соблазнъ все же пришелъ не чрезъ нихъ,— они его жертвы, а не творцы. Остріе же нашего негодованія должно принадлежать не имъ, а ихъ соблазнителямъ.

Такъ сложилось это, что многіе не эмигрировали. И больше скажу, — только о себѣ и за себя, — если бы меня не изгнали и не разстрѣляли, то я вѣроятно и теперь все еще былъ бы тамъ...

Заранѣе слышу два вопроса и отвѣчаю на нихъ.

Первый: значитъ ли это, что слѣдуетъ теперь возвращаться въ Россію?

Отнюдь нѣтъ. Ибо всякій, открыто возвращающійся въ Россію изъ эмиграціи, долженъ быть твердо увѣренъ, что онъ значится въ скорбныхъ листахъ большевистской полиціи; что онъ окажется въ положеніи человѣка, который самъ на себя подалъ доносъ въ своей неблагонадежности; и что такой доносъ непремѣнно и вовсю будетъ использованъ большевиками. Служить русскому дѣлу или бороться ему будетъ невозможно; какъ борецъ, онъ тамъ безсиленъ, безплоденъ и ненуженъ. Пусть не сомнѣвается онъ, что онъ будетъ жертвою большевиковъ: они или замучаютъ его, заставляя его, въ доказательство своей «лояльности» служить имъ, или они замучаютъ его за то, что онъ не захочетъ имъ служить. Надо понять, что возвращающійся эмигрантъ выдаетъ большевикамъ — публичное удостовѣреніе въ томъ, что они исправились (ибо къ нимъ можно вернуться!), а себѣ — волчій паспортъ для ГПУ; первымъ онъ творитъ вредную ложь, вторымъ онъ готовитъ себѣ униженіе и гибель. Только неумнымъ и сентиментальнымъ людямъ могутъ показаться убѣдительными сладкіе, соблазнительные, и, ввиду, столь непритязательные призывы г. Пешехонова къ репатріаціи. Въ Россію слѣдуетъ возвращаться при большевикахъ только сменовеховцамъ, да еще тѣмъ, кто болтаетъ объ «общихъ задачахъ съ большевизмомъ» — только они нуждаются въ амнистіи, биржѣ труда, уплотненіи, въ одиночкѣ безъ передачи, въ фотографированіи при ГПУ и прочихъ униженіяхъ.

Второй вопросъ, — что же мы тамъ «сберегли» и что можно охранять тамъ теперь?

Что сбережется, покажетъ будущее. Знаю, что подъ напоромъ большевиковъ, изъ года въ годъ, обороняемое достояніе Россіи отчасти суживалось въ объемѣ, отчасти углублялось въ содержаніи. И нынѣ остались: храмы, библіотеки, музеи, памятники старины, живой составъ русскаго народа, желѣзныя дороги, лѣса и нѣдра. И главное, духовно: русская душа, русская вѣра, русскій характеръ, русскій укладъ. И въ матеріальномъ и въ духовномъ есть невозстановимое.