Историческій опытъ Россійской имперіи

Двухъ поколѣній, выросшихъ при совѣтской власти, оказалось болѣе чѣмъ достаточно, чтобы представленіе о Россіи было полностью утрачено. На фонѣ общаго недоброжелательства даже тѣ, кто искренне симпатизируетъ старой Россіи, очень плохо представляетъ себѣ ея реаліи. Въ сознаніи такихъ людей господствуетъ миѳологизированное представленіе о дореволюціонной Россіи, причемъ, когда при болѣе близкомъ знакомствѣ съ предметомъ обнаруживается явное несовпаденіе реальности съ миѳомъ, то реальность отвергается и миѳологическій идеалъ ищется въ болѣе раннихъ эпохахъ — въ средневѣковьѣ (т.е. періодѣ, о реаліяхъ котораго существуютъ еще болѣе смутныя представленія), которыя, однако, при еще меньшемъ объемѣ информаціи объ этомъ періодѣ, позволяютъ болѣе уютно размѣстить дорогой сердцу миѳъ.

Подобное умонастроеніе подогрѣвается мощнымъ потокомъ коммунистической поддержки. Коммунисты, которымъ реально-историческая Россія (которую они непосредственно угробили и на противопоставленіи которой ихъ режимъ неизмѣнно существовалъ), охотно хватаются за миѳическую Россію (въ качествѣ таковой выступаетъ допетровская, благо про нее за отдаленностью можно говорить все, что угодно), которая якобы отвѣчала ихъ идеаламъ, и выступаютъ какъ бы продолжателями ея, т.е. настоящими русскими людьми съ настоящей русской идеологіей. Ихъ проповѣдь тѣмъ болѣе успѣшна, что среднему совѣтскому человѣку съ исковерканнымъ ими же сознаніемъ реальная старая Россія дѣйствительно чужда, себѣ онъ тамъ мѣста не видитъ.

Причина вполнѣ очевидна: революція, положившая конецъ россійской государственности, отличалась отъ большинства извѣстныхъ тѣмъ, что полностью уничтожила (истребивъ или изгнавъ) россійскую культурно-государственную элиту — носительницу ея духа и традицій и замѣнивъ ее антиэлитой въ видѣ слоя совѣтскихъ образованцевъ съ небольшой примѣсью въ видѣ отрекшихся отъ Россіи, приспособившихся и добровольно и полностью осовѣтившихся представителей стараго образованнаго слоя. Изъ среды этой уже чисто совѣтской общности и вышли теоретики и «философы исторіи» нашего времени всѣхъ направленій — какъ конформисты, такъ и диссиденты, какъ приверженцы совѣтскаго строя, такъ и борцы противъ него, нынѣшніе коммунисты, демократы и патріоты.

Соціальная самоидентификація пишущихъ накладываетъ на освѣщеніе проблемъ россійской исторіи сильнѣйшій отпечатокъ. Реально существовавшая дореволюціонная культура абсолютному большинству представителей совѣтской интеллигенціи «соціально чужда». Эта культура, неотдѣлимая отъ своихъ создателей, по сути своей (какъ и всякая высокая культура) все-таки аристократична, и хотя она давно перестала быть господствующей, подспудное чувство неполноцѣнности по отношенію къ ней порождаетъ у члена современнаго «образованнаго сословія» даже иногда плохо осознаваемую враждебность. Вотъ почему, даже несмотря на моду на дореволюціонную Россію «вообще», какъ разъ тому, что составило блескъ и славу ея (государственно-управленческой и интеллектуальной элитѣ, создавшей военно-политическое могущество страны и знаменитую культуру «золотого» и «серебрянаго» вѣковъ) не повезло на симпатіи современныхъ публицистовъ.

Лицъ, сознательно оріентирующихся на старую культуру, среди нынѣшнихъ интеллигентовъ относительно немного: такая оріентація не связана жестко съ происхожденіемъ (создающимъ для нея только дополнительный стимулъ), а зависитъ въ основномъ отъ предпочтеній, выработавшихся въ ходѣ саморазвитія, а именно условія становленія личности интеллектуала въ совѣтскій періодъ менѣе всего располагали къ выбору въ пользу этой культуры. Въ остальномъ же взгляды пишущихъ сводятся къ двумъ позиціямъ или точкамъ зрѣнія, хотя и враждебнымъ другъ другу, но въ равной мѣрѣ совѣтскимъ. Одинъ изъ современныхъ авторовъ охарактеризовалъ ихъ какъ «мѣстечковую» и «деревенскую», но точнѣе было бы сказать, что рѣчь идетъ о совѣтско-интеллигентской и совѣтско-«народной» точкахъ зрѣнія, т.к. соціальная обусловленность окрашиваетъ ихъ гораздо больше, чѣмъ другія обстоятельства. Ихъ представители одинаково непріязненно относятся къ старой культурѣ, хотя и стараются обычно присвоить себѣ и использовать тѣ или иныя ея стороны.

Эмиграція, въ средѣ которой единственно сохранилась подлинная россійская традиція, къ этому времени перестала представлять сколько-нибудь сплоченную идейно-политическую силу и подверглась столь сильной эрозіи (вслѣдствіе естественнаго вымиранія, дерусификацiи послѣдующихъ поколѣній и вліянія послѣдующихъ, уже совѣтскихъ волнъ эмиграціи), что носители этой традиціи и среди нее оказались въ меньшинствѣ. Нельзя сказать, что въ Россіи совершенно нѣтъ людей, исповѣдующихъ симпатіи къ подлинной дореволюціонной Россіи — такой, какой она на самомъ дѣлѣ была, со всѣми ея реаліями, но это именно отдѣльные люди (обычно генетически связанные съ носителями прежней традиціи) и единичныя организаціи, не представляющія общественно-политическаго теченія.

По этой же причинѣ при разложеніи совѣтско-коммунистическаго режима, когда появилась возможность свободнаго выраженія общественно-политической позиціи, мы увидѣли какія угодно теченія, кромѣ того, которое было характерно для исторической Россіи. Вотъ почему современный патріотизмъ — это либо націоналъ-большевизмъ (ведущій начало отъ «сталинскаго ампира», либо новый русскій націонализмъ — при всемъ уваженіи и всѣхъ славословiяхъ въ адресъ старой Россіи не имѣющій корней въ ея культурно-государственной традиціи (почему и подвергающій остракизму даже нѣкоторыя основные принципы, на которыхъ строилась реально-историческая Россіи — Россійская Имперія — вплоть до отрицанія самой идеи Имперіи). Творчество и дѣятельность представителей этого направленія — отъ Баркашова до Солженицына олицетворяетъ и выражаетъ реакцію на ту дискриминаціонную политику, которая проводилась въ Совдепiи по отношенію къ великорусскому населенію и довела его до нынѣшняго печальнаго положенія. То есть это націонализмъ такого рода, какой свойственъ малымъ угнетеннымъ или притѣсняемымъ націямъ и руководствуется (сознательно или безсознательно) идеей не національнаго величія, а національнаго выживанія. Въ извѣстной мѣрѣ вслѣдствіе результатовъ «ленинской національной политики» это явленіе имѣетъ свое оправданіе, это не вина, а бѣда нынѣшняго патріотическаго сознанія. Однако же это печальное обстоятельство можетъ служить оправданіемъ возникновенія этого теченія, но отнюдь не его убожества и унизительности для великой націи какъ такового. Не говоря уже о томъ, что побѣда этой точки зрѣнія означала бы торжество недруговъ россійской государственности, ибо означало бы коренной сломъ національнаго сознанія: превращеніе психологіи великаго народа — субъекта исторіи въ психологію рядового ея объекта.

Подобнаго рода совѣтскимъ людямъ-«патріотамъ» не приходитъ въ голову, что выдающимся достиженіемъ была какъ разъ реально-историческая Россія. За все время существованія россійской государственности только въ имперскій («Петербургскій») періодъ — Россія была чѣмъ-то значимымъ въ общечеловѣческой исторіи и имѣла возможность вершить судьбы міра (излишне говорить, что СССР, игравшій въ мірѣ не меньшую роль, не имѣлъ никакого отношенія къ россійской государственности, будучи образованіемъ принципіально антироссійскимъ, созданнымъ для достиженія внегосударственной міровой утопіи). Подобно тому, какъ Греція прославила себя своей античной цивилизаціей, Италія — Римской имперіей, Испанія — XVI вѣкомъ, Швеція — XVII, Франція — XVII-XVIII, Англія — XVIII-XIX, вѣнцомъ развитія отечественной культуры и государственности стала Россійская Имперія XVIII — начала ХХ вв. Именно эта Россія стала такимъ же значимымъ явленіемъ міровой исторіи, какъ эллинизмъ, Римъ, Византія, имперіи Карла Великаго и Габсбурговъ въ средніе вѣка, Британская имперія въ новое время. Не отвлекаясь здѣсь на подробный анализъ порожденныхъ малограмотностью или злонамѣренностью концепцій россійской исторіи, попробуемъ посмотрѣть на факторы, обезпечившіе (очевидное даже для ея недруговъ) величіе и могущество Россійской Имперіи.

Среди «аргументовъ», выдвигаемыхъ критиками Имперіи, одинъ изъ основныхъ и самыхъ нелѣпыхъ — то, что она рухнула. Рухнула — слѣдовательно, не такъ ужъ была хороша, значитъ — обладала столь существенными недостатками, что они не оставляли ей шанса на выживаніе. Оставаясь сторонникомъ точки зрѣнія, что исчезновеніе съ политической карты Россіи какъ страны, какъ нормальнаго государства (независимо отъ его внутренняго строя) было дѣломъ достаточно случайнаго совпаденія неблагопріятныхъ факторовъ и произошло подъ воздѣйствіемъ не столько внутреннихъ, сколько внѣшнихъ силъ (а тѣмъ болѣе не органически присущихъ ей пороковъ внутренняго развитія), я не стану сейчасъ вдаваться въ изученіе причинъ и обстоятельствъ ея паденія — это особая тема. Тѣмъ болѣе, что приводящіе этотъ доводъ имѣютъ въ виду не такое исчезновеніе (многіе изъ нихъ его вообще не признаютъ, почитая Совдепiю тоже Россіей), а именно внутренній строй Россіи. Обращу лишь вниманіе на то, что логика этого «аргумента» теряетъ всякій смыслъ при взглядѣ на исторію. Когда обнаруживается, что Россійская Имперія рухнула, какъ-никакъ, послѣдней.

Этотъ бастіонъ того, что именовалось въ Европѣ «старымъ порядкомъ» палъ на 130 лѣтъ позже французскаго, и развѣ можно найти хоть одинъ, который бы просуществовалъ дольше и могъ бы служить примѣромъ? Даже въ Турціи и Китаѣ традиціонные режимы не продержались дольше. И въ этомъ планѣ — разсматривая страну не какъ геополитическую реальность, а какъ образчикъ опредѣленнаго внутренняго строя (напримѣръ, ни Англія, ни Франція не перестали существовать какъ государства послѣ паденія въ нихъ традиціонныхъ режимовъ), могъ ли онъ вообще не пасть въ условіяхъ, когда подъ вліяніемъ мутацій, распространившихся въ концѣ XVIII столѣтія, началось крушеніе традиціоннаго порядка въ мірѣ, каковой процессъ завершился въ началѣ ХХ в. съ Первой Міровой войной (рѣчь идетъ о феноменѣ смѣны существовавшихъ тысячелѣтія монархическихъ режимовъ демократическими и тоталитарными)? Поэтому вопросъ надо ставить не о томъ, почему Россійская имперія рухнула, а — почему такъ долго могла продержаться?

Совѣтское образованіе, соединенное съ наивнымъ миѳологизатортвомъ славянофиловъ XIX в. привело къ распространенію представленій о томъ, что Россія рухнула едва ли не потому, что стала имперіей, «слишкомъ расширилась», европеизировалась, полѣзла въ европейскія дѣла вмѣсто того, чтобы, «сосредоточившись» въ себѣ, пѣстовать нѣкоторую «русскость». Курьезнымъ образомъ въ качествѣ недостатковъ въ этихъ воззрѣніяхъ называются какъ разъ тѣ моменты, которые какъ разъ и обезпечили величіе страны. Характерно, что они особенно развились въ послѣднее десятилѣтіе, когда россійская государственность оказалась отброшена въ границы Московской Руси и представляютъ (часто неосознанныя) попытки заднимъ числомъ оправдать это противоестественное положеніе и «обосновать», что это не такъ ужъ и плохо, что такъ оно и надо: Россія-де, «избавившись отъ имперскаго бремени», снова имѣетъ шансъ стать собственно Россіей, культивировать свою русскость и т.п. Соотвѣтственно, допетровская Россія, находившаяся на обочинѣ европейской политики и сосредоточенная «на себѣ», представляется тѣмъ идеаломъ, къ которому стоитъ вернуться.

Трудно сказать, чего тутъ больше — глупости или невѣжества. Во-первыхъ, уже Московская Русь не была чисто русскимъ государствомъ, болѣе того — если куда и расширялась — такъ именно на Югъ и Востокъ (на Западъ, куда больше всего хотѣлось — слабо было), населенные культурно и этнически чуждымъ населеніемъ въ присоединеніи котораго обычно обвиняется имперія Петербургскаго періода. Тогда какъ пріобрѣтенныя послѣдней въ XVIII в. территоріи — это какъ разъ исконныя русскія земли Кіевской Руси.

Во-вторыхъ, присоединить ихъ, т.е. выполнить задачу «собрать русскихъ» было немыслимо безъ участія въ европейской политикѣ, поскольку эти земли предстояло отобрать у европейскихъ странъ. Наконецъ, крайне наивно полагать, что какое бы то ни было государство вообще, тѣмъ болѣе являющееся частью Европы (а Кіевская Русь темъ болѣе была цѣликомъ и полностью европейскимъ и никакимъ инымъ государствомъ — тогда и азіатской примѣси практически не было) и въ теченіе столѣтій сталкивавшаяся въ конфликтахъ съ европейскими державами, могло отсидѣться въ сторонѣ отъ европейской политики. За рѣдкимъ исключеніемъ островныхъ государствъ (Японія) міровая исторія вообще не знаетъ примѣровъ успѣшной самоизоляціи. Этого вообще невозможно избѣжать, не говоря уже о томъ, что тотъ, кто не желаетъ становиться субъектомъ международной политики, неминуемо обреченъ стать ея объектомъ. Тѣмъ болѣе это было невыгодно Россіи, которая въ XVII в. находилась въ обдѣленномъ состояніи и передъ ней стояла задача не удержать захваченное, а вернуть утраченное, что предполагало активную позицію и требовало самаго активнаго участія въ политикѣ. Да она и пыталась это дѣлать (еще въ 1496-1497 гг. Иванъ III воевалъ со Швеціей въ союзѣ съ Даніей; и Ливонская война Ивана Грознаго, и борьба за Смоленскъ въ 1632-1634 гг. были прямымъ участіемъ въ общеевропейской политикѣ, причемъ въ послѣднемъ случаѣ — непосредственнымъ участіемъ въ Тридцатилѣтней войнѣ, гдѣ Россія оказалась на сторонѣ антигабсбургской коалиціи; въ 1656-1658 гг. Россія принимала участіе въ т.н. «1–й Сѣверной войнѣ» на сторонѣ Польши и Даніи противъ Швеціи и Бранденбурга), только силъ не хватало. Такъ что принципіальной разницы тутъ нѣтъ, дѣло только въ результатахъ: въ Московскій періодъ такое участіе было безуспѣшнымъ, а въ Петербургскій — принесло Россіи огромныя территоріи.

Въ-третьихъ, т.н. «европеизированiе» являлось по большому счету только возвращеніемъ въ Европу, откуда Русь была исторгнута татарскимъ нашествіемъ. Кіевская Русь — великая европейская держава, временно превратилась въ Московскій періодъ въ полуазиатскую окраину Европы, и это-то противоестественное положеніе и было исправлено въ Петербургскій періодъ. Что же касается появившихся военно-экономическихъ возможностей, то тутъ едва ли нужны «оправданія». Можно по-разному понимать «прогрессъ» (я лично склоненъ вообще отрицать его общеисторическое содержаніе), но технологическая его составляющая очевидна и не нуждается въ комментаріяхъ. Заимствованіе европейскаго платья на этомъ фонѣ — не бездумное и самоцѣльное «обезьянничанье», а лишь технически-необходимый элементъ использованія адекватныхъ принциповъ военнаго дѣла и экономико-технологическаго развитія. Въ условіяхъ, когда враждебный міръ обрѣтаетъ болѣе эффективныя средства борьбы, грозящія данной цивилизаціи гибелью или подчиненіемъ, для нее, не желающей поступиться основными принципами своего внутренняго строя, можетъ существовать лишь одно рѣшеніе: измѣниться внѣшне, чтобы не измѣниться внутренне. Такъ поступила Россія въ началѣ XVIII в., такъ поступила Японія въ серединѣ XIX в. (Именно этотъ эффектъ — сочетанія европейской «внѣшности», т.е. культурно-военно-техническихъ атрибутовъ съ собственной болѣе здоровой внутренней организаціей и позволилъ имъ примѣрно черезъ сто лѣтъ: Россіи къ началу XIX, а Японіи къ серединѣ ХХ в. стать ведущими державами въ своихъ регіонахъ.) Страны, не сдѣлавшія это, будь это самыя великія имперіи Востока — государство Великихъ Моголовъ въ Индіи, Турція, Иранъ, Китай — превратились въ XIX в. въ полуколонии европейскихъ державъ (а болѣе мелкія государства — въ колоніи). Россія и Японія не только избѣгли этой участи, но въ началѣ ХХ в. были среди тѣхъ, кто вершилъ судьбы міра.

Въ-четвертыхъ, ставить въ вину россійскимъ императорамъ какія-то «ошибки», не понимая ни существа стоящихъ передъ ними задачъ, ни идеаловъ, которыми каждый изъ нихъ руководствовался, не чувствуя духа времени, не зная ни ихъ реальныхъ возможностей, ни всей совокупности конкретныхъ (очень и очень конкретныхъ!) обстоятельствъ, при которыхъ имъ приходилось принимать рѣшенія, ни особенностей мышленія каждаго изъ нихъ и тѣхъ вліяній, которыя они считали существенными или не очень существенными, короче говоря, оцѣнивать политику россійскихъ самодержцевъ съ точки зрѣнія современныхъ представленій о прошломъ и исходя изъ багажа совѣтскаго человѣка, попросту смѣхотворно. Поистинѣ, «какъ будто въ исторіи орудовала компанія двоечниковъ». Разумѣется, и съ точки зрѣнія современныхъ имъ политическихъ условій направители россійской политики не всегда поступали наилучшимъ образомъ. Но вѣдь они были — только люди. Дѣло вѣдь не въ томъ, чтобы не дѣлать ошибокъ, а въ томъ, чтобы дѣлать ихъ меньше, чѣмъ другіе. Разсматривая россійскую политику въ отрывѣ отъ политики другихъ странъ, можно усмотрѣть и весьма серьезные просчеты русскихъ императоровъ. Но на общеисторическомъ фонѣ картина будетъ совершенно иной, ибо сами результаты (постоянный и неуклонный ростъ могущества Россіи въ XVIII — первой половинѣ XIX ввъ.) свидѣтельствуютъ, что въ это время ошибокъ дѣлалось меньше, чѣмъ когда бы то ни было — въ прошломъ и будущемъ. И кого принимать за образецъ, коль скоро лидеры другихъ странъ дѣлали ошибокъ еще больше?

Достигнутое Россіей геополитическое положеніе было однимъ изъ важнѣйшихъ залоговъ ея величія какъ явленія міровой цивилизаціи. Для того чтобы отстоять свою культуру во враждебномъ окруженіи (а міровая исторія есть исторія «борьбы всѣхъ противъ всѣхъ») государству (цивилизаціи), прежде всего, необходимо обладать достаточнымъ стратегическимъ потенціаломъ. То есть обладать населеніемъ и территоріей, позволяющими мобилизовать военно-экономическій потенціалъ, достаточный для противостоянія внѣшнему воздѣйствію и утвержденія своихъ принциповъ на международной аренѣ. Для всѣхъ великихъ міровыхъ цивилизацій всегда было характерно стремленіе къ внѣшней экспансіи. Безъ этого ихъ существованіе, строго говоря, лишено смысла. Во всякомъ случаѣ, важнѣйшей составной частью стратегическаго потенціала есть достиженіе естественныхъ границъ, т.е. такихъ внѣшнихъ рубежей, которые обезпечиваютъ геополитическую безопасность. Вотъ почему всѣ великія державы всегда были имперіями если не всегда по формѣ правленія, то по полиэтничности, т.е. включали въ свой составъ помимо основного государствообразующаго этноса и другія народности. И императорская Россія въ высшей степени отвѣчала этимъ условіямъ.

Ея территоріальное расширеніе и участіе въ европейской политикѣ было вполнѣ традиціоннымъ и исторически обусловленнымъ. Россійская имперія являлась въ этомъ отношеніи (какъ и въ другихъ) наслѣдницей и продолжательницей Кіевской Руси, которая, съ одной стороны, была европейской имперіей, а съ другой, — традиціоннымъ направленіемъ ея экспансіи были Востокъ и Югъ. Московское царство, принявшее эстафету россійской государственности послѣ крушенія Кіевской Руси, было лишь преддверіемъ, подготовкой къ созданію Россійской имперіи, т.е. достиженію россійской государственностью всей полноты ея величія и могущества. Московская Русь, хотя и оставалась до конца XVII в. лишь «заготовкой» будущей возрожденной имперіи, и не была въ состояніи по своему внутреннему несовершенству и несоотвѣтствію достигнутому къ этому времени въ мірѣ уровню военно-экономическихъ возможностей возвратить европейскія территоріи Кіевскаго періода, тѣмъ не менѣе, по сути своей тоже была имперіей, включая въ свой составъ болѣе чѣмъ наполовину территоріи, чуждыя въ культурномъ и этническомъ отношеніи русскому народу, которыя она, тѣмъ не менѣе, интенсивно осваивала и «переваривала».

Собственно, то значеніе, которое обрѣла въ мірѣ Россія съ принятіемъ православія, неотдѣлимо отъ идеи имперіи. Идея Россіи какъ Третьяго Рима и въ религіозномъ, и въ геополитическомъ аспектѣ возможна только какъ идея имперская. Само православіе — религія не племенная, не національная, а имперская по самой сути своей, предполагающая включеніе въ орбиту своего вліянія все новыхъ и новыхъ народовъ и территорій, которымъ несетъ свѣтъ истины. Поэтому вполнѣ закономѣрно, что имперіями были и Первый, и Второй Римъ, и тѣмъ болѣе ничѣмъ инымъ не могъ быть Римъ Третій. Такимъ образомъ, идея, лежавшая въ основѣ Московскаго царства, была вполнѣ органичной. Другое дѣло, что это царство оказалось не на высотѣ поставленныхъ задачъ и не было способно ихъ осуществить.

Вся исторія Московскаго періода была исторіей борьбы за возрожденіе утраченнаго значенія русской государственности. Длительной, но по большому счету малоуспѣшной. Достаточно показателенъ уже тотъ фактъ, что за періодъ съ 1228 по 1462 г. изъ около 60 битвъ съ внѣшними врагами выиграно было лишь 23, т.е. пораженія терпѣли почти въ двухъ третяхъ случаевъ (свыше 60%), причемъ на сѣверѣ (включая Сѣверскую, Рязанскую и Смоленскую земли) изъ около 50 сраженій русскіе терпѣли пораженіе почти въ 3/4 случаевъ (свыше 70%). Даже для возсоединенія чисто русскихъ территорій, не находящихся подъ властью иностранныхъ государствъ, а представлявшихъ самостоятельныя владѣнія, Москвѣ потребовалось болѣе двухъ столѣтій (Тверское, Рязанское княжества, Псковская земля были присоединены только въ самомъ концѣ XV — началѣ XVI ввъ.).

Даже переходъ окрѣпшаго русскаго государства къ активной внѣшней политикѣ въ серединѣ XVI в. не принесъ успѣховъ на Западѣ. Если ликвидація ханствъ, оставшихся отъ разложившейся и распавшейся Орды прошла успѣшно, то столкновенія съ европейскими сосѣдями были большей частью безуспѣшны, и если на Востокѣ границы Россіи продвинулись на тысячи километровъ, то на западномъ направленіи продвиженія не только практически не было, но еще въ началѣ XVII в. стоялъ вопросъ о самомъ существованіи Россіи подъ натискомъ Польши и Швеціи. Если къ концу собиранія центрально-русскихъ земель (каковое считается окончательнымъ формированіемъ «русскаго національнаго государства») — въ первой трети XVI в., ко времени царствованія Ивана Грознаго западная граница его проходила подъ Смоленскомъ и Черниговымъ, то столѣтіе спустя (да и еще въ серединѣ XVII в.) западная граница Россіи проходила подъ Вязьмой и Можайскомъ. Къ концу Московскаго періода Россія не сумѣла возвратить даже значительную часть земель на Западѣ, которыя входили въ ея составъ еще столѣтіе назадъ. Впитавъ въ успѣшной (за счетъ своей «европейской» сущности) борьбѣ съ Востокомъ слишкомъ большую долю «азіатчины», Россія оказалась неспособной бороться съ европейскими противниками. Достаточно бѣглаго обзора конкретныхъ событій послѣ конца татарскаго ига, чтобы стала очевидной разница въ этомъ отношеніи между Московскимъ и Петербургскимъ періодами.

Несмотря на отдѣльные тактическіе успѣхи, абсолютное большинство войнъ съ западными противниками либо оканчивались ничѣмъ, либо даже сопровождались еще большими территоріальными потерями. На обоихъ стратегическихъ направленіяхъ: попыткахъ пробиться къ Балтійскому побережью и вернуть прибалтійскія земли (до нѣмецкаго завоеванія обоими берегами Западной Двины владѣли полоцкіе князья, которымъ платили дань ливы и летты, эстонская чудь находилась въ зависимости отъ Новгорода и Пскова, а часть Эстляндiи съ городомъ Юрьевымъ непосредственно входила въ составъ Кіевской Руси) и вернуть западныя земли, захваченныя Польшей и Литвой послѣ татарскаго нашествія, за два съ лишнимъ столѣтія успѣхи были болѣе чѣмъ скромными.

Плодотворными для Россіи были только войны съ Литвой: 1500-1503 гг. (возвратившая Сѣверские земли) и 1513-1522 гг. (возвратившая Смоленскъ). Все остальныя войны (съ Ливонскимъ орденомъ 1480-1482 и 1501 гг., съ Литвой 1507-1509 ггъ., со Швеціей 1496-1497 и 1554-1556 гг.) ничего не принесли. Война же съ Литвой 1534-1537 гг. привела къ утратѣ Гомеля (отвоеваннаго было въ 1503 г.), а продолжавшаяся четверть вѣка и обезкровившая Россію Ливонская война 1558-1583 гг. не только не рѣшила поставленной цѣли (выходъ въ Прибалтику), но и привела къ уступкѣ шведамъ Иванъ-города, Яма и Копорья (шведская война 1590-1593 ггъ. лишь вернула эти города, возстановивъ положеніе на середину XVI в.). Наконецъ, въ результатѣ войнъ Смутнаго времени съ Польшей въ 1604-1618 гг. Россія утратила и то, что удалось вернуть отъ Литвы столѣтіе назадъ, а слѣдствіемъ войны со Швеціей въ 1614-1617 гг. — стала не только новая утрата тѣхъ земель, которыя были потеряны въ Ливонской войнѣ и возвращены въ 1593 г., но и огромной части Кареліи съ Корелой и полная потеря выхода къ Балтійскому морю. Война съ Польшей 1632-1634 ггъ. принесла ничтожные результаты: Смоленскъ такъ и остался у поляковъ, удалось вернуть лишь узкую полосу земли съ Серпейскомъ и Трубчевскомъ. Новая война со Швеціей 1656-1658 гг. также была безуспѣшной. Даже впечатляющіе поначалу успѣхи русскихъ войскъ въ войнахъ съ Польшей 1654-1655 и 1658-1667 гг. (въ самыхъ благопріятныхъ условіяхъ — когда Польша почти не существовала, потрясенная возстаніемъ 1648-1654 гг. на Украинѣ и едва не уничтоженная шведскимъ нашествіемъ 1656-1660 гг.) послѣ разгрома подъ Конотопомъ въ іюнѣ 1659 г. обернулись весьма скромными результатами Андрусовскаго перемирія, по которому Россія вернула только то, что потеряла въ 1618 г. (и это послѣ того, какъ русскими войсками была занята почти вся Бѣлоруссія!), а изъ всей освобожденной до Львова и Замостья Украины къ Россіи по Переяславской уніи присоединялось только Лѣвобережье. Въ результатѣ къ концу Московскаго періода, если не считать украинскаго лѣвобережья (присоединеннаго не завоеваніемъ Москвы, а благодаря движенію малороссовъ) конфигурація западной границы Россіи была хуже, чѣмъ до правленія Ивана Грознаго.

И вотъ въ теченіе одного XVIII столѣтія были не только рѣшены всѣ задачи по возвращенію почти всѣхъ западныхъ русскихъ земель, но Россія вышла къ своимъ естественнымъ границамъ на Черномъ и Балтійскомъ моряхъ. Важнѣйшими вѣхами на этомъ пути было присоединеніе Балтійскаго побережья, Лифляндiи и Эстляндiи въ 1721 г., возвращеніе сѣверной и восточной Бѣлоруссіи въ 1773 г., выходъ на Черноморское побережьѣ по результатамъ турецкихъ войнъ 1768-1774 и 1787-1790 гг., ликвидація хищнаго Крымскаго ханства въ 1783 г., возвращеніе южной Бѣлоруссіи, Волыни и Подолiи въ 1793 г. и присоединеніе Курляндiи и Литвы въ 1795 г. Въ теченіе болѣе полутора столѣтій россійское оружіе не знало пораженій, и (за единственнымъ исключеніемъ неудачнаго Прутскаго похода 1711 г.) каждая новая война была побѣдоносной. Въ цѣломъ можно сказать, что въ Московскій періодъ несмотря на отдѣльные успѣхи, внѣшняя политика была безуспѣшной, въ Петербургскій же — наоборотъ — несмотря на отдѣльныя неудачи въ цѣломъ исключительно успѣшной. Европейская территорія страны и ея населеніе практически удвоились по сравненію съ допетровскимъ временемъ, и только это обстоятельство позволило Россіи играть въ мірѣ ту роль, которую она въ дальнѣйшемъ играла.

Расширеніе территоріи имперіи въ XIX в. не было ни ирраціональнымъ, ни случайнымъ, а преслѣдовало цѣль достиженія естественныхъ границъ на всѣхъ направленіяхъ. Въ Европѣ ея территоріальный ростъ завершился съ окончаніемъ наполеоновскихъ войнъ, когда былъ созданъ такой міропорядокъ, въ которомъ Россія играла первенствующую роль. Пріобрѣтеніе присоединенныхъ тогда территорій (Финляндіи въ 1809 г., Бессарабіи въ 1812 г. и значительной части собственно польскихъ земель въ качествѣ Царства Польскаго въ 1815 г.) часто считаютъ излишнимъ и даже вреднымъ для судебъ Россіи. Однако Бессарабія относится къ территоріямъ, входившимъ еще въ составъ Кіевской Руси, а присоединеніе Финляндіи при крайне важномъ и выгодномъ геополитическомъ положеніи (сочетающимся съ крайней малочисленностью ея населенія) ничего, кормѣ пользы принести не могло. (Если что и было ошибкой, то развѣ что предоставленіе ей неоправданно широкихъ правъ, позволившихъ въ началѣ ХХ в. превратиться въ убѣжищѣ для подрывныхъ элементовъ, да присоединеніе къ ней вошедшей въ составъ Россіи еще при Петрѣ и Елизаветѣ давно обрусѣвшей Выборгской губерніи.) Что касается Польши, то ея включеніе въ составъ имперіи вытекало изъ общеевропейскаго порядка, возглавлявшагося Священнымъ Союзомъ: существованіе независимой Польши означало бы провоцированіе Россіей ея претензій на польскія земли въ Австріи и Пруссіи, чего Россія при томъ значеніи, которое она придавала Союзу, допустить, конечно, не могла.

Другой вопросъ, вѣрной ли была ставка на союзъ съ германскими монархіями въ принципѣ. Но, какъ бы на него ни отвѣчать исходя изъ опыта ХХ вѣка, тогда у россійскаго руководства не было никакихъ основаній предпочитать ему любой другой. Исходя изъ реалій того времени не было абсолютно никакихъ возможностей предвидѣть, какъ развернутся событія въ концѣ столѣтія, и ту эгоистичную и недальновидную позицію, которую займутъ тогда эти монархіи. Даже въ началѣ ХХ в. П.Н. Дурново былъ очень недалекъ отъ истины, когда утверждалъ въ своей извѣстной запискѣ, что объективно интересы Россіи нигдѣ не пересѣкаются съ германскими, тогда какъ съ англійскими пересѣкаются вездѣ. Тѣмъ болѣе это было вѣрнымъ для первой половины XIX в. (что вскорѣ подтвердила Крымская война). Теперь, разумѣется, можно считать ошибкой и даже первопричиной всѣхъ дальнѣйшихъ неудачъ россійской политики спасеніе Австріи въ 1848 г. (распадись тогда Австрія, Россія имѣла бы свободу рукъ на Балканахъ, не проиграла бы Крымскую войну, не вынуждена была бы дѣлать уступки въ 1878 г. и т.д.). Однако Николай I помимо рыцарственности своей натуры и вѣрности принципамъ легитимизма, исходилъ изъ тѣхъ же стратегическихъ соображеній, которыя лежали въ основѣ Священнаго Союза и не были исчерпаны къ тому времени (въ концѣ концовъ, недальновидная политика отошедшей отъ этихъ соображеній Австріи обернулась и ея собственной гибелью). Такъ что ошибку сдѣлала тогда не Россія, ее сдѣлала Австрія, а позже и Германія, предавъ Россію на Берлинскомъ конгрессѣ (что и привело Россію къ союзу съ противниками Германіи и Австріи и обусловило тотъ раскладъ враждующихъ силъ, который сформировался къ Міровой войнѣ на бѣду всѣхъ бывшихъ членовъ Священнаго Союза).

На Югѣ, гдѣ Россіи противостояли Турція и Иранъ, ея естественнымъ рубежомъ является, конечно, Кавказъ. Причемъ существованіе единовѣрныхъ Арменіи и Грузіи, въ теченіе столѣтій третируемыхъ мусульманскими завоевателями, диктовало необходимость какъ включеніе ихъ въ составъ имперіи (тѣмъ болѣе ими желаемое), такъ и обезпеченіе непрерывной связи съ этими территоріями. Что, въ свою очередь, предполагало установленіе контроля надъ горскими народами Кавказа. Да и въ любомъ случаѣ недопустимо было бы оставлять Сѣверный Кавказъ внѣ сферы россійскаго контроля, ибо онъ неминуемо превратился бы въ антироссійскій плацдармъ турецкой агрессіи, угрожающій всему Югу Россіи. Никакихъ иныхъ соображеній завоеваніе Кавказа не имѣло, и осуществленіе этой задачи къ 60–м годамъ XIX в. окончательно сдѣлало неприступными южные рубежи страны. Полный контроль надъ Каспіемъ (куда совершались походы еще во времена Кіевской Руси), казавшійся столь желательнымъ въ первой половинѣ XVIII в., спустя столѣтіе — съ ослабленіемъ Ирана (когда онъ послѣ пораженія въ войнѣ 1826-1828 ггъ. пересталъ представлять какую-либо угрозу Россіи, но, наоборотъ, сохранилъ значеніе какъ противовѣсъ Турціи) утратилъ свою актуальность. Поэтому Россія съ тѣхъ поръ не пыталась продвинуться дальше Ленкорани.

Продвиженіе Россіи въ Среднюю Азію первоначально вызывалось главнымъ образомъ необходимостью болѣе эффективной защиты отъ набѣговъ кочевниковъ на Уральско-Сибирскую линію, въ основныхъ чертахъ сложившуюся еще въ Московскій періодъ съ освоеніемъ Сибири и защитой той части казахскихъ родовъ, которые еще въ XVIII в. находились въ россійскомъ подданствѣ, отъ набѣговъ и притѣсненій Кокандскаго ханства. Но въ любомъ случаѣ великая держава не могла долго терпѣть сосѣдства съ хищническими, практически «пиратскими» образованіями, каковыми были Кокандское ханство и Бухарскій эмиратъ, промышлявшими работорговлей, объектомъ коей становилось русское населеніе Урало-Сибирской линіи. Естественными рубежами Россіи въ Азіи были бы ея границы съ другими большими государствами, имѣвшими длительную традицію историческаго существованія и исторически сложившияся устойчивыя границы. Таковыми и были Китай, Иранъ и Афганистанъ, чьи сѣверныя границы сложились задолго до продвиженія къ нимъ Россіи (и характерно, что, приблизившись къ нимъ во второй половинѣ XIX в. вплотную, Россія не оспаривала ихъ, и за исключеніемъ обычныхъ пограничныхъ инцидентовъ (типа спровоцированнаго англичанами у Кушки), ни съ кѣмъ изъ этихъ государствъ войнъ не вела (это же касается въ равной мѣрѣ и Дальняго Востока, гдѣ Пріамурье и Приморье были закрѣплены за Россіей договорами безъ войны). А все то, что находилось между ними и Россіей не имѣло ни устойчивой государственной традиціи, ни зачастую вообще признаковъ государственности (обширныя территоріи закаспийскихъ пустынь и части казахстанскихъ степей были вообще практически незаселенными, «ничейными»), и рано или поздно должно было стать объектомъ экспансіи если не Россіи, то Китая.

Однако на продвиженіе въ южную часть Средней Азіи въ огромной степени повліяло и другое обстоятельство. Вторая половина XIX в. остро поставила вопросъ объ англо-русскомъ соперничествѣ, и политическая принадлежность Средней Азіи пріобрѣла съ этой точки зрѣнія огромное значеніе. Вопросъ стоялъ такъ: или Россія, владѣя этимъ регіономъ, будетъ угрожать англійскому вліянію въ Афганистанѣ и Иранѣ и непосредственно англійскимъ владѣніямъ въ Индіи (и дѣйствительно, кошмаръ возможнаго россійскаго вторженія въ самую драгоцѣнную часть британской имперіи даже незначительными силами, что повлекло бы волну возстаній, постоянно преслѣдовалъ англійскія власти), — или Англія, прибравъ къ рукамъ среднеазіатскихъ властителей, получитъ возможность нанести ударъ въ самое подбрюшьѣ Россіи, разсѣкая ее надвое и отсѣкая отъ нее Сибирь (что произошло бы въ случаѣ успѣха попытокъ поднять противъ Россіи уральскихъ и поволжскихъ мусульманъ). То, что Россія опередила Англію, начисто исключивъ неблагополучный для себя сценарій, послужило еще одной опорой ея роли въ мірѣ.

Въ результатѣ выхода къ своимъ естественнымъ границамъ, завершеннаго къ концу XIX в., Россія обрѣла исключительно выгодное геополитическое положеніе. Теперь она могла угрожать всѣмъ своимъ гипотетическимъ противникамъ изъ числа великихъ европейскихъ державъ на всѣхъ направленіяхъ. Австріи — угрозой провоцированія прорусскихъ выступленій ея славянскаго населенія (что вполнѣ проявилось въ ходѣ Міровой войны), Германіи — угрозой предоставленія независимости русской Польшѣ и обращенія претензій послѣдней на исконно польскія земли Германіи (именно такое рѣшеніе было принято въ 1914 г. съ началомъ войны), и даже для давленія на «труднодостижимую» Англію теперь имѣлся мощный рычагъ (съ Франціей у Россіи не было геополитическихъ противорѣчій). Въ отличіе отъ другихъ европейскихъ державъ, колоніальныя имперіи которыхъ были разбросаны по всему міру и были какъ абсолютно чужды имъ по исторіи и культурѣ, такъ и крайне уязвимы для противниковъ, не имѣя сухопутной связи съ метрополіей, Россія представляла собой компактно расположенное государство, окраинныя территоріи котораго, даже чуждыя культурно и этнически, имѣли давнія, часто многовѣковыя, связи и контакты съ русскимъ ядромъ. Россія не пыталась ни навязывать населенію этихъ территорій свои обычаи и культуру, ни переплавлять ихъ «въ единомъ котлѣ» (напротивъ, при малѣйшей возможности предоставляя имъ, какъ Хивѣ и Бухарѣ, управляться своими традиціонными правителями). Характерно, что она при этомъ практически не имѣла серьезныхъ проблемъ со своими азіатскими владѣніями (единственное серьезное выступленіе — возстаніе 1916 г., было даже въ условіяхъ военнаго напряженія силъ легко подавлено). Такъ что, несмотря на отдѣльныя издержки, территоріальный ростъ имперіи былъ важнѣйшимъ источникомъ ея силы и могущества. Безъ него она не выдержала бы конкуренціи европейскихъ державъ еще въ XVIII в.

Политическій строй Россіи въ планѣ способности страны къ выживанію выгодно отличалъ ее отъ европейскихъ державъ, съ которыми ей приходилось имѣть дѣло. Смыслъ существованія всякаго государства — въ продолженіи его существованія. Государство, хотя бы теоретически мыслящее себя ограниченнымъ во времени — нонсенсъ (это же не банда, объединившаяся для ограбленія поѣзда, послѣ чего разбѣгающаяся). Великіе вопросы времени, когда рѣшается, чѣмъ будетъ данное государство въ мірѣ и будетъ ли оно вообще, неизбѣжно требуютъ исходить изъ соображеній высшихъ, чѣмъ сіюминутная экономическая выгода, благосостояніе отдѣльныхъ слоевъ населенія или даже всего его вмѣстѣ взятаго. Не обезпечивъ за собой своевременно жизненное пространство и природные ресурсы (которые на Землѣ ограничены и неизбѣжно служатъ предметомъ спора съ конкурентами), страна не можетъ въ дальнѣйшемъ разсчитывать на процвѣтаніе никогда. Но такое обезпеченіе требуетъ отъ населенія жертвъ, иногда весьма продолжительныхъ по времени. Поэтому рѣшенія, принимаемыя во имя высшихъ цѣлей — существованія государства въ вѣкахъ и обезпеченіе безопасности потомковъ, неизбѣжно непопулярны въ населеніи. Такія рѣшенія можетъ принимать и проводить въ жизнь только сильная, недѣлимая и независимая власть, власть, пребываніе которой во главѣ страны носитъ не временный характеръ, а устремлено теоретически въ безконечность (и власть монархическая, естественно, въ наибольшей степени отвѣчаетъ этому образу).

Въ томъ случаѣ, когда верховная власть при принятіи рѣшеній вынуждена оглядываться на оппозицію, или даже постоянно находится подъ угрозой смѣщенія послѣдней, тѣмъ болѣе если носитъ принципіально временный характеръ, ограниченная срокомъ въ 4-5 лѣтъ, она, какъ правило, не въ состояніи дѣйствовать рѣшительно, а обычно и не ставитъ далеко идущихъ цѣлей. (Поэтому, кстати, всякая система стремиться максимально «демократизировать» соперничающую, обезпечивъ себѣ самой максимальную централизацію и жесткость принятія рѣшеній независимо отъ того, подъ какой оболочкой это происходитъ.) Подчиненность единой волѣ и отсутствіе необходимости принимать во вниманіе при принятіи политическихъ рѣшеній борьбу партій и какія бы то ни было политическія вліянія и обезпечили Россіи возможность занять на міровой аренѣ то мѣсто, которое она занимала въ XVIII — началѣ ХХ вв. Именно соединеніе современнаго европейскаго аппарата управленія (и вообще всей совокупности военныхъ, технологическихъ и культурныхъ достиженій европейской цивилизаціи) съ традиціоннымъ самодержавіемъ и дало столь выдающійся эффектъ.

Опираясь на мощную историческую традицію, россійскимъ императорамъ удавалось гораздо дольше сдерживать разрушительныя тенденціи, обозначившiяся въ европейскихъ странахъ и приведшія къ гибели къ XIX в. въ рядѣ странъ, а въ ХХ в. и во всей Европѣ традиціонныхъ режимовъ или «стараго порядка». Собственно говоря, только гибель Россіи и положила окончательный конецъ этому порядку какъ явленію міровой исторіи. Тенденціи эти (не будемъ сейчасъ говорить о субъективныхъ причинахъ ихъ возникновенія) соціально вездѣ въ Европѣ были связаны со стремленіемъ набравшихъ экономическую силу и образованныхъ соціальныхъ группъ занять и политически болѣе значимое мѣсто въ обществѣ, т.е. претензіяхъ торгово-промышленнаго и «интеллигентскаго» элемента на равенство съ традиціонной элитой «стараго порядка» — служило-дворянскимъ и духовнымъ сословіями.

Идея «равенства» возникла только поэтому и не предполагала ничего иного, кромѣ равенства этихъ элементовъ («третьяго сословія») съ двумя первыми. Менѣе всего «буржуазные» элементы могли имѣть въ виду свое, скажемъ, имущественное равенство съ основной массой населенія. Даже понимая ея опасность и для своихъ интересовъ (а она въ иныхъ интерпретаціяхъ имъ потомъ доставила немало непріятностей), никакой иной идеи для разрушенія монополіи дворянства и духовенства выдвинуть было невозможно. Въ результатѣ со смѣной господствующаго элемента формальное неравенство смѣнилось неформальнымъ. То же съ идеей «свободы», такимъ же оружіемъ наступающаго «третьяго сословія». Свобода, понятное дѣло, нужна только тѣмъ, кто можетъ хоть какъ то ею распорядиться: заняться политической дѣятельностью или хотя бы изрекать что-то общественно значимое, т.е. тѣмъ, кому есть что сказать. «Народу» (имѣя въ виду, какъ это обычно и дѣлается, основную массу населенія) свобода не нужна, ибо онъ при любой власти занимается лишь простымъ трудомъ и его интересы не выходятъ за рамки благоустройства собственнаго быта и доступныхъ его кругозору развлеченій.

Однако технологическій и научный прогрессъ есть процессъ объективный и вызываемый имъ ростъ численности обслуживающихъ его «образованныхъ», а, слѣдовательно, и нуждающихся въ свободѣ самовыраженія слоевъ и группъ закономѣренъ. Поэтому возникновеніе и ростъ печати и журналистики представляются явленіемъ абсолютно неизбѣжнымъ, равно какъ неизбѣжна и оппозиціонность значительной ихъ части властямъ (т.к. такая оппозиціонность есть психологически оправданная и понятная форма реализаціи собственной индивидуальности). Это неизбѣжныя издержки использованія государствомъ плодовъ техническаго прогресса. Такъ что возникновеніе въ 60–х годахъ XIX в. въ Россіи антигосударственой журналистско-литературной среды не было, конечно, какой-то аномаліей, которой можно было не допустить.

Вопросъ въ этомъ случаѣ стоитъ лишь о соотношеніи между «свободой» и «порядкомъ». Задача государства сводится къ тому, чтобы, давъ «выпустить паръ», остаться вѣрнымъ своему долгу сохраненія государственной цѣлостности. Когда возможность выраженія оппозиціонныхъ мнѣній перерастаетъ въ «перевоспитаніе» въ соотвѣтствующемъ духѣ самого государства или въ лишеніе его воли къ сопротивленію и отстаиванію принциповъ своего существованія — тогда и только тогда оно гибнетъ. Въ Россіи это случилось достаточно поздно именно потому, что сочетаніе между «свободой» и «порядкомъ» было болѣе оптимальнымъ, чѣмъ въ другихъ странахъ, почему съ точки зрѣнія внутренняго развитія Россія была дальше отъ революціи, чѣмъ любая другая страна, и если бы не война, въ ходѣ которой и противники, и союзники равно были заинтересованы въ крушеніи традиціоннаго режима въ Россіи, она бы не произошла еще очень долго.

Въ Россіи существовала именно та степень «свободы», которая соотвѣтствовала ея внутреннимъ условіямъ. Демократическія начала существовали тамъ, гдѣ они только и были оправданы — на уровнѣ мѣстнаго самоуправленія — земства. Что же касается «большой политики», то, какъ отмѣчалъ еще Н.Я. Данилевскiй, для того, чтобы компетентно судить о ней, необходимы какъ достаточно высокій уровень знаній, такъ и образъ жизни, позволяющій заниматься ею профессіонально, чего масса населенія никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ имѣть не можетъ. (Нигдѣ реально этого и не бываетъ, разница только въ томъ, что въ одномъ случаѣ интересы народа выражаетъ традиціонная власть, а въ другомъ отъ его имени правятъ тѣ, кто сумѣлъ ловчѣе одурачить массы.) Такимъ образомъ, населенію предоставлялась возможность вліять на тѣ стороны жизни, о которыхъ оно имѣло адекватныя представленія, но не допускалась возможность использованіе невѣжества массы въ цѣляхъ вліянія на государственную политику противниками государства изъ числа политически активныхъ элементовъ. Съ другой стороны, этимъ элементамъ была предоставлена практически полная свобода слова, злоупотребленіе которой, однако, не вліяло на рѣшимость властей проводить свой курсъ. Народъ ихъ не читалъ, а чиновники не слушали, и нигилисты фактически изощрялись передъ себѣ подобными. Не нарушала этихъ принципіальныхъ установокъ и Конституція 17 октября 1905 г., поскольку представительныя учрежденія, нося совѣщательный характеръ и являясь механизмомъ «обратной связи», не угрожали стабильности государства (до тѣхъ поръ, пока верховная власть сама оставалась на высотѣ своего положенія).

Однимъ изъ важнѣйшихъ факторовъ, способствовавшихъ политической стабильности было церковно-государственное единство какъ выраженіе принципіальной недѣлимости власти. Настоящая власть всегда недѣлима. Поэтому понятіе «раздѣленіе властей» лишено всякаго реальнаго смысла. Оно имѣетъ его только въ переходные періоды, когда вопросъ о власти еще не рѣшенъ — тогда за каждой изъ вѣтвей можетъ стоять одна изъ борющихся за власть силъ. Въ обществѣ съ «устоявшимся» режимомъ оно всегда формальность. Что изъ того, что по закону исполнительная, законодательная и судебная власть будутъ строго разграничены? Если всѣ они будутъ состоять, допустимъ, изъ коммунистовъ (какъ въ СССР), то вся система — работать точно такъ же, какъ если бы такого раздѣленія не было, или бы эти органы вовсе не существовали. Точно такъ же и въ демократическихъ странахъ демократическій режимъ существуетъ только потому и до тѣхъ поръ, пока всѣ эти органы состоятъ изъ его приверженцевъ (въ равной мѣрѣ служащихъ интересамъ однѣхъ и тѣхъ же реальныхъ политическихъ силъ).

Между тѣмъ, реальный историческій опытъ свидѣтельствуетъ, что «духовная» власть, т.е. власть церкви какъ іерархіи священнослужителей (въ томъ случаѣ, если она не была формально объединена со свѣтской) никогда не была лишена «земной» составляющей и всегда имѣла свое политическое выраженіе, совершенно опредѣленнымъ образомъ вліяя на политическое поведеніе паствы. Католическая церковь демонстрируетъ въ этомъ отношеніи лишь наиболѣе яркій примѣръ. Хотя православная традиція предполагаетъ безусловный приматъ свѣтской власти во всѣхъ сферахъ земной жизни, и на Руси гармонія между властями не разъ нарушалась непомѣрными претензіями церковныхъ іерарховъ на «земную» власть. Въ этомъ планѣ византійскому принципу «симѳоніи властей», какъ ни парадоксально, въ большей мѣрѣ соотвѣтствовалъ «сѵнодальный» періодъ, которому болѣе всего «не повезло» на оцѣнки.

Не слѣдуетъ, впрочемъ, забывать, что оцѣнки, которыя дѣлаются сегодня, дѣлаются въ ситуаціи, когда россійской государственности не существуетъ, а церковная продолжала и продолжаетъ существовать на ея обломкахъ, вынужденная приспосабливаться къ реаліямъ бытія. Одно только это обстоятельство болѣе чѣмъ объясняетъ ихъ природу. Ненависть къ реально-исторической Россіи ее разрушителей и ихъ наслѣдниковъ неразрывно связана и съ непріязнью къ существовавшимъ въ ней формамъ управленія церковью. (Доходитъ до того, что среди наслѣдниковъ іерарховъ, предавшихъ Имперію и радовавшихся своему «освобожденію», стала популярна идея о томъ, что эта «неволя» не дала-де церкви предотвратить революцію.) Порицаніе сѵнодальнаго періода происходитъ несмотря даже на то, что именно въ это время было достигнуто небывало широкое распространеніе православія, т.е. въ наибольшей степени осуществлена основная миссія Церкви — нести свѣтъ истины во всѣ предѣлы ойкумены. Именно и исключительно благодаря императорской власти въ лоно православія были возвращены милліоны русскихъ людей на западѣ и обрѣли спасенія милліоны иноплеменныхъ обитателей южныхъ и восточныхъ окраинъ Россіи. Кто же принесъ больше пользы православному дѣлу: тѣ, кто расширилъ его предѣлы или тѣ, кто свелъ къ ничтожеству, превративъ православную Церковь едва ли не въ секту (еще и пытаясь обосновать это положеніе въ духѣ нѣкоторыхъ «христіанскихъ демократовъ», что гоненія и притѣсненія лишь идутъ на пользу истинному христіанству)?

Достаточно, однако, вспомнить реальную картину идейно-политическихъ настроеній въ обществѣ, чтобы представить себѣ, что бы произошло, не будь церковь столь тѣсно связана съ императорской властью. Какъ уже говорилось, возникновеніе и распространеніе нигилистическихъ настроеній было неизбѣжно, коль скоро существовали СМИ и вообще свѣтское образованіе. Едва ли можно сомнѣваться, что при томъ противостояніи, которое имѣло мѣсто, въ случаѣ раздѣленія свѣтской и церковной власти даже малѣйшее различіе въ ихъ позиціяхъ (даже не идейное, а чисто личностное) привело бы къ тому, что либо церковь превратилась бы въ прибѣжище антигосударственныхъ настроеній (и всевозможные чернышевские и добролюбовы были бы не вовнѣ, а внутри нее), либо, наоборотъ свѣтская власть всё болѣе секуляризировалась вплоть до «отдѣленія церкви отъ государства». Именно оффицiальная нераздѣльность церкви съ государственной властью, когда покушеніе на одну неминуемо означало покушеніе на другую, когда государство защищало церковь и вѣру православную какъ самое себя (а бороться съ покусителями и карать ихъ могло только государство, но не церковь!) спасло церковь отъ полнаго упадка. Слѣдуетъ имѣть въ виду, что «отходъ отъ церкви» нигилистическихъ элементовъ — это отходъ не столько отъ церкви, сколько именно отъ вѣры, поэтому лукавый доводъ, что онъ былъ порожденъ именно слишкомъ тѣсной связью церкви съ государствомъ, вполнѣ обличаетъ его носителей, выдавая ихъ желаніе превратить церковь въ орудіе борьбы противъ государства. Но такъ не получилось, поэтому тенденція противопоставленія вѣры государству вылилась лишь въ толстовство; въ противномъ же случаѣ роль толстовства стала бы играть вся церковная структура.

Важнѣйшей причиной прочности, величія и славы Россійской имперіи былъ характеръ и составъ ея элиты, особенно ее устроителей и защитниковъ — служилаго сословія. Можно выдѣлить по крайней мѣрѣ три аспекта этой проблемы. Во-первыхъ, основной чертой, отличавшей россійскую элиту отъ элиты другихъ европейскихъ странъ была чрезвычайно высокая степень связи ея съ государствомъ и государственной службой. И преподаватели, и врачи, и ученые, и инженеры въ подавляющемъ большинствѣ были чиновниками. Ни въ одной другой странѣ столь широкій кругъ лицъ интеллектуальнаго труда не охватывался государственной службой. Соотвѣтствовалъ этому и характеръ формированія высшаго сословія — дворянства.

Особенностью россійскаго дворянства (и дворянскаго статуса, и дворянства какъ совокупности лицъ) былъ его исключительно «служилый» характеръ, причемъ со временемъ связь его съ государственной службой не ослабѣвала, какъ въ большинствѣ другихъ странъ, а усиливалась. Имперскій періодъ въ цѣломъ отличается и гораздо болѣе вѣсомымъ мѣстомъ, которое занимала служба въ жизни индивидуума. Если въ Московской Руси служилый человѣкъ въ большинствѣ случаевъ практически всю жизнь проводилъ въ своемъ помѣстьѣ, призываясь только въ случаѣ походовъ и служилъ въ среднемъ не болѣе двухъ мѣсяцевъ въ году, то съ образованіемъ регулярной арміи и полноцѣннаго государственнаго аппарата служба неизбѣжно пріобрѣла постоянный и ежедневный характеръ (къ тому же Петръ Великій сдѣлалъ дворянскую службу пожизненной, такъ что дворянинъ могъ попасть въ свое имѣніе лишь увѣчнымъ или въ глубокой старости; лишь въ 1736 г. срокъ службы былъ ограниченъ 25 годами). Традиція непремѣнной службы настолько укоренилась, что даже послѣ манифеста 1762 г., освободившаго дворянъ отъ обязательной службы, абсолютное большинство ихъ продолжало служить, считая это своимъ долгомъ. Еще болѣе существеннымъ былъ принципъ законодательнаго регулированія состава дворянскаго сословія. Россія была единственной страной, гдѣ дворянство не только пополнялось исключительно черезъ службу, но аноблированiе на службѣ по достиженіи опредѣленнаго чина или ордена происходило автоматически. Причемъ, если дворянскій статусъ «по заслугамъ предковъ» требовалъ утвержденія Сенатомъ (и доказательства дворянскаго происхожденія провѣрялись крайне придирчиво), то человѣкъ, лично выслужившій дворянство по чину или ордену признавался дворяниномъ по самому тому чину безъ особаго утвержденія.

Во-вторыхъ, этотъ характеръ высшаго сословія повліялъ и на качественный составъ всего элитнаго слоя въ цѣломъ (включающій помимо дворянства и образованныхъ лицъ другихъ сословій). Селекція такого слоя обычно сочетаетъ принципъ самовоспроизводства и постоянный притокъ новыхъ членовъ по принципу личныхъ заслугъ и дарованій, хотя въ разныхъ обществахъ тотъ или иной принципъ можетъ преобладать въ зависимости отъ идеологическихъ установокъ. При этомъ важнымъ показателемъ качественности этого слоя является способность его полностью абсорбировать своихъ новыхъ сочленовъ уже въ первомъ поколѣніи. Принципъ комплектованія россійскаго интеллектуальнаго элитнаго слоя (предполагавшій, что онъ долженъ объединять все лучшее, что есть въ обществѣ) соединялъ наиболѣе удачные элементы европейской и восточной традицій, сочетая принципы наслѣдственнаго привилегированнаго статуса образованнаго сословія и вхожденія въ его составъ по основаніямъ личныхъ способностей и достоинствъ. Наряду съ тѣмъ, что абсолютное большинство членовъ интеллектуальнаго слоя (или «образованнаго сословія») Россіи вошли въ него путемъ собственныхъ заслугъ, ихъ дѣти практически всегда наслѣдовали статусъ своихъ родителей, оставаясь въ составѣ этого слоя. Къ началу ХХ в. 50-60% его членовъ были выходцами изъ той же среды, но при этомъ, хотя отъ 2/3 до 3/4 ихъ сами относились къ потомственному или личному дворянству, родители большинства изъ нихъ дворянскаго статуса не имѣли (въ 1897 г. среди гражданскихъ служащихъ дворянъ по происхожденію было 30,7%, среди офицеровъ — 51,2%, среди учащихся гимназій и реальныхъ училищъ — 25,6%, среди студентовъ — 22,8%, ко времени революціи — еще меньше.) Такимъ образомъ, интеллектуальный слой въ значительной степени самовоспроизводился, сохраняя культурныя традиціи своей среды. При этомъ вліяніе этой среды на попавшихъ въ нее «неофитовъ» было настолько сильно, что уже въ первомъ поколѣніи, какъ правило, нивелировало культурныя различія между ними и «наслѣдственными» членами «образованнаго сословія».

Прозрачность сословныхъ границъ имѣла важное значеніе для соціально-политической стабильности. Россія была единственной европейской страной, гдѣ въ XVIII-XIX вв. не только не произошло окостенѣнія сословныхъ барьеровъ (что во Франціи, напримѣръ, случилось въ серединѣ XVIII в.), но притокъ въ дворянство постоянно возрасталъ (свыше 80% дворянскихъ родовъ возникли именно въ это время, на основѣ принциповъ «Табели о рангахъ»). Постоянное включеніе лучшихъ элементовъ всѣхъ сословій въ составъ высшаго и доставленіе имъ тѣмъ самымъ почета и привилегированнаго положенія, а съ другой стороны, включеніе ихъ одновременно и въ составъ государственнаго аппарата, т.е. тѣснѣйшее привязываніе къ государству, предотвращало формированіе оппозиціоннаго государству образованнаго и политически дѣеспособнаго «третьяго» сословія, отдѣляющаго себя отъ государственной власти и требующаго себѣ сначала экономическихъ и политическихъ уступокъ, а потомъ и подчиняющаго себѣ само государство (какъ это въ острой формѣ проявилось во Франціи и въ болѣе мягкой — путемъ постояннаго давленія, въ другихъ европейскихъ странахъ).

Это и позволило Россійскому государству сохранить въ неприкосновенности свой внутренній строй дольше любой другой европейской страны. Въ Россіи соотвѣтствующія настроенія вылились всего лишь въ формированіе специфическаго ублюдочнаго, по сути своей отщепенческаго слоя т.н. интеллигенціи, которая не только не совпадала съ «образованнымъ сословіемъ», культурно-интеллектуальной элитой страны, но (какъ хорошо показано еще въ «Вѣхахъ») являлась ихъ антиподомъ. Она была чрезвычайно криклива (и потому замѣтна; этимъ объясняется тотъ фактъ, что въ глазахъ современныхъ публицистовъ, да и современниковъ нѣсколько десятковъ террористовъ, нѣсколько сотенъ, максимумъ тысячъ писавшихъ журналистовъ затмеваютъ сотни тысячъ молчавшихъ, но законопослушныхъ и вѣрныхъ трону чиновниковъ, офицеровъ, инженеровъ, врачей, преподавателей гимназій и т.д.), но политически и экономически совершенно безсильна, и никогда бы не могла разсчитывать на политическій успѣхъ, если бы обстоятельства военнаго времени не позволили иностранной агентурѣ поднять соціальные низы.

Въ-третьихъ, россійская элита представляла собой уникальный сплавъ носителей историческаго опыта разныхъ культурно-національныхъ традицій — какъ западныхъ, такъ и восточныхъ. Присутствіе въ составѣ дворянства, чиновничества, офицерскаго корпуса и вообще всего культурно-интеллектуальнаго слоя выходцевъ изъ европейскихъ странъ не только облегчало заимствованіе передового опыта, но и обезпечивало непосредственное его примѣненіе. Цѣлыя отрасли промышленности были созданы ими, имъ же преимущественно обязана своимъ возникновеніемъ и развитіемъ и россійская наука. (Особенно важную роль закономѣрно игралъ такой уникальный по качеству служилый элементъ, какъ остзейское рыцарство. Во второй половинѣ XVIII — первой половинѣ XIX в., т.е. въ періодъ наивысшаго тріумфа русскаго оружія его доля среди высшаго комсостава никогда не опускалась ниже трети, а временами доходила до половины. Изъ этой среды на протяженіи двухъ столѣтій вышло также множество дѣятелей, прославившихъ Россію въ сферѣ науки и культуры.) Характерно, что эти элементы и вообще иностранные выходцы, принявшіе русское подданство, отличались преданностью россійской коронѣ и давали существенно болѣе низкій по отношенію къ своей численности процентъ участниковъ антиправительственыхъ организацій. Весьма показателенъ въ этомъ отношеніи тотъ фактъ, что даже во время польскаго мятежа 1863 года, лишь нѣсколько десятковъ изъ многихъ тысячъ офицеровъ польскаго происхожденія (а они составляли тогда до четверти офицерскаго корпуса), т.е. доли процента, измѣнили присягѣ. Практически не встрѣчалось и случаевъ измѣнъ въ пользу единовѣрцевъ со стороны офицеровъ-мусульманъ во время турецкихъ и персидскихъ войнъ. Умѣніе россійской власти привлекать сердца своихъ иноплеменныхъ подданныхъ также немало способствовало могуществу имперіи. Убожеству совѣтской эпохи въ значительной мѣрѣ способствовало, кстати, и то обстоятельство, что въ ходѣ революціи именно европейскій элементъ въ наибольшей степени — практически полностью оказался внѣ предѣловъ Россіи.

+ + +

О величіи россійской культуры XVIII-XIX ввъ. говорить, видимо, излишне. Укажемъ лишь на то, что ея существованіе непредставимо и невозможно внѣ государственныхъ и соціально-политическихъ реалій императорской Россіи. Невозможно представить себѣ ни Императорскую Академію художествъ, ни русскій балетъ, ни Петербургскую Академію Наукъ, ни Пушкина, ни Толстого ни въ Московской Руси, ни въ США, ни даже въ современной европейской странѣ, или въ прошломъ вѣкѣ, но въ державѣ, размѣромъ со Швейцарію или пресловутое «Нечерноземье». Люди, создавшіе эту культуру, какихъ бы взглядовъ на Россійскую имперію ни придерживались, были, нравилась она имъ или нѣтъ, ея, и только ея твореніемъ.

Культура имперіи была аристократична, но аристократизмъ вообще есть основа всякой высокой культуры. Нѣтъ его — нѣтъ и подлинной культуры. (Вотъ почему, кстати, народы, по какой-либо причинѣ оказавшiеся лишенными или никогда не имѣвшіе собственной «узаконенной» элиты — дворянства и т.п., не создали, по-существу, ничего достойнаго мірового уровня, во всякомъ случаѣ, ихъ вкладъ въ этомъ отношеніи несопоставимъ съ вкладомъ народовъ, таковую имѣвшими.) Въ условіяхъ независимаго развитія нація неизбѣжно выдѣляетъ свою аристократію, потому что сама сущность высокихъ проявленій культуры глубоко аристократична: лишь немногіе способны дѣлать что-то такое, чего не можетъ дѣлать большинство (будь то сфера искусства, науки или государственнаго управленія). Наличіе соотвѣтствующей среды, свойственныхъ ей идеаловъ и представленій абсолютно необходимо какъ для формированія и поддержанія потребности въ существованіи высокихъ проявленій культуры, такъ и для стимуляціи успѣховъ въ этихъ видахъ дѣятельности лицъ любого соціальнаго происхожденія.

Вообще, важно не столько происхожденіе творцовъ культурныхъ цѣнностей, сколько мѣсто, занимаемое ими въ обществѣ. Нигдѣ принадлежность къ числу лицъ умственнаго труда (особенно это существенно для низшихъ группъ образованнаго слоя) не доставляла индивиду столь отличнаго отъ основной массы населенія общественнаго положенія, какъ въ императорской Россіи. Общественная поляризація рождаетъ высокую культуру, усредненность, эгалитаризмъ — только сѣрость. Та россійская культура, о которой идетъ рѣчь, создавалась именно на разности потенціаловъ (за что ее такъ не любятъ разнаго рода «друзья народа»). Характерно, что одно изъ наиболѣе распространенныхъ обвиненій Петру Великому — то, что онъ-де вырылъ пропасть между высшимъ сословіемъ и «народомъ», — формально вполнѣ вздорное (ибо какъ разъ при немъ была открыты широкія возможности попасть въ это сословіе выходцамъ изъ «народа», тогда какъ прежде сословныя перегородки были почти непроницаемы), имѣетъ въ виду на самомъ дѣлѣ эту разность, безъ которой не было бы ни «золотаго», ни «серебрянаго» вѣка русской культуры. Эти взлеты стали возможны благодаря дѣйствію тѣхъ принциповъ комплектованія культурной элиты, которые были заложены въ Россіи на рубежѣ XVII и XVIII вв.

Россійская имперія была единственной страной въ Европѣ, гдѣ успѣхи индивида на поприщѣ образованія (нигдѣ служебная карьера не была такъ тѣсно связана съ образовательнымъ уровнемъ) или профессіональное занятіе науками и искусствами законодательно поднимали его общественный статусъ вплоть до вхожденія въ составъ высшаго сословія (выпускники университетовъ, Академіи Художествъ, ряда другихъ учебныхъ заведеній получали права личнаго дворянства, остальные представители творческихъ профессій относились какъ минимумъ къ сословію почетныхъ гражданъ, дѣти ученыхъ и художниковъ, даже не имѣющихъ чина и не принадлежащихъ къ высшему сословію, входили въ категорію лицъ, принимавшихся на службу «по праву происхожденія» и т.д.). Въ условіяхъ общеевропейскаго процесса формированія новыхъ культурныхъ элитъ (литературной, научной и др.) внѣ традиціонныхъ привилегированныхъ сословій (развернувшагося съ конца XVII в.) эта практика не имѣла аналоговъ и была своеобразной формой государственной поддержки развитію россійской культуры.

+ + +

Хотя исторія не имѣетъ сослагательнаго наклоненія, предположеніе о томъ, что въ случаѣ сохраненія Россійской имперіи и ходъ міровой исторіи, и судьбы традиціоннаго порядка какъ соціальной цѣнности могли бы оказаться совершенно иными, едва ли будетъ слишкомъ смѣлымъ. Разумѣется, подъ воздѣйствіемъ общемірового процесса технологическихъ измѣненій, она бы претерпѣла опредѣленную трансформацію, но нѣтъ основаній предполагать, что измѣнились бы тѣ принципы, которые и въ началѣ нашего столѣтія дѣлали ее бастіономъ традиціоннаго порядка. Думается даже, что этотъ порядокъ обрѣлъ бы въ россійскомъ опытѣ новое дыханіе: Россія могла бы дать міру примѣръ и образецъ сочетанія его съ реаліями современнаго міра. Но и безъ того значеніе историческаго бытія и во многомъ уникальнаго опыта Россійской имперіи огромно. Даже если ей никогда не удастся возродиться, Россійская имперія останется въ исторіи міровой цивилизаціи яркимъ и значимымъ явленіемъ, а ея государственный опытъ еще станетъ образцомъ для подражанія и будетъ восхищать людей, приверженныхъ тѣмъ основамъ, на которыхъ зиждился традиціонный міропорядокъ. Вотъ почему наслѣдіе ея (во всемъ своемъ конкретномъ и многообразномъ воплощеніи все еще ждущее своихъ изслѣдователей и апологетовъ) достойно самаго тщательнаго изученія.