К очередной годовщине выдачи казаков Сталину

 

1 іюня (н.ст.) 1945 года въ районѣ австрійскаго города Лiенцъ англійскими войсками была проведена карательная операція противъ безоружныхъ казаковъ и членовъ ихъ семей, которые были насильственно выданы сталинскимъ палачамъ изъ НКВД-МГБ на расправу и смерть. Большинство выданныхъ казаковъ впослѣдствіи были разстрѣляны, изморены голодомъ, замучены на непосильныхъ работахъ и умерщвлены иными способами  въ лагеряхъ и тюрьмахъ «нашей совѣтской Родины», каковую иная мразь изъ нынѣшнихъ такъ называемыхъ «казаковъ» и «русскихъ патріотовъ» не устаетъ восхвалять устно, письменно и печатно.

 

 Выдача въ Лiенцѣ была не единственной, не первой и не послѣдней выдачей русскихъ людей, поднявшихся съ оружіемъ въ рукахъ за свою истинную Родину-Россію противъ жидовской «Родины» Ленина-Сталина, но она стала сѵмволомъ трагедіи Русскаго Освободительнаго движенія и всего Русскаго Православнаго народа, которому торжествующіе «побѣдители» не оставили мѣста на землѣ: русскій человѣкъ долженъ былъ или умереть или превратиться въ жидо-совка. Ничего третьяго не предусматривали для насъ, русскихъ, всѣ эти рузвельты, черчилли, сталины и де голли въ 1945 году, ничего третьяго не предусматриваютъ для насъ и ихъ идейно-политическіе наслѣдники сегодня.

Съ исчерпывающей полнотой и краткостью объ этомъ сказано въ одномъ изъ казачьихъ воспоминаній о выдачѣ:

«… молоденькая женщина, истерически смѣясь, кричала:

— На родину, на родину! Нѣтъ намъ жизни нигдѣ. Проклятые! — и, разбросавъ вещи и ударивъ ногой по граммофону, побѣжала къ машинѣ…»

 

И потому слово «Лiенцъ» стало для истинно-русскаго человѣка большимъ, чѣмъ просто географическимъ обозначеніемъ мѣста трагедіи казаковъ, оно для русскихъ значитъ то же, что для жидовъ ихъ пресловутый «холокостъ», и даже больше этого, ибо въ отличіе отъ ихъ лживаго «холокоста» нашъ «Лiенцъ» — настоящій. Для кого слово «Лiенцъ» пустой звукъ, тотъ и не русскій человѣкъ, а самая обыкновенная совѣтская сволочь, и объ этомъ пора, наконецъ, говорить открыто и прямо, не боясь обидѣть «уважаемыхъ» людей, въ томъ числѣ такъ называемыхъ «русскихъ» и такъ называемыхъ «православныхъ».

Пока останется живъ хотя бы одинъ русскій человѣкъ, день 1 іюня (н.стъ.) всегда будетъ отмѣчаться какъ день нашей національной трагедіи и день памяти русскихъ воиновъ-освободителей отъ сатанинской власти, боровшихся и погибшихъ, но не сдавшихся, а если этого не будетъ, то тогда можно прямо сказать, что русская нація умерла, а осталось одно совѣтско-россiянское быдло, молящееся   на «Великую Побѣду»  и «нашу Родину».

Въ память погибшихъ на Русско-совѣтской войнѣ 1941-45 годовъ казаковъ и всѣхъ русскихъ воиновъ редакція  сайта «Сила и Слава» помѣщает отрывки изъ воспоминаній чудомъ пережившихъ выдачу и послѣдующія муки совѣтскаго лагернаго ада.

 

Редакція.

 

 

«… Подошли грузовыя машины и приказано было садиться, но никто не тронулся съ мѣста. Генералъ и какіе-то его сопровождавшіе начали кричать, размахивать руками и требовать отъ меня, чтобы я отдалъ приказаніе для посадки.

Я отъ себя и отъ имени всей группы отказался отъ посадки и, обратившись къ своимъ, сказалъ, что наотрѣзъ отказываюсь отъ посадки и предоставляю каждому поступить такъ, какъ онъ находитъ нужнымъ.

Стоявшіе танки направили на насъ орудія, пулеметы были въ готовности открыть огонь противъ насъ, безоружныхъ, загнанныхъ въ загородку. Нѣкоторые солдаты взяли наизготовку автоматы и винтовки.

Намъ было объявлено, что все равно, живыми или мертвыми, мы будемъ вывезены, а потому, кто желаетъ остаться живымъ, пусть отходитъ направо, а кто желаетъ быть разстрѣляннымъ здѣсь — налѣво.

Большинство не выдержало, нервы сдали, «потеряли сердце», хотя среди нихъ многіе были хорошими, храбрыми офицерами, состоявшими подъ моей командой. Однимъ изъ первыхъ вышелъ священникъ о. Евгеній, за нимъ потянулись другіе. Вдова военнаго врача Морозова, убитаго въ бояхъ въ Хорватіи, молоденькая женщина, истерически смѣясь, кричала:

— На родину, на родину! Нѣтъ намъ жизни нигдѣ. Проклятые! — и, разбросавъ вещи и ударивъ ногой по граммофону, побѣжала къ машинѣ.

Многіе подходили ко мнѣ и прощались. Нѣкоторымъ я совѣтовалъ, чтобы оставались, но вѣдь уговаривать и что-либо доказывать при полной неизвѣстности, что ждетъ насъ впереди, было невозможно. Да и самъ я какъ-то отупѣлъ, и только внутри кипѣла и рвалась наружу безсильная ярость и обида, даже не на англичанъ, а на судьбу.

Вся наша группа сбилась вмѣстѣ, и къ ней подошелъ есаулъ Богушъ со словами:

— Поѣдемъ! Лучше умереть отъ русской пули, чѣмъ отъ англійской…

На него закричали и стали гнать съ ругательствами.

Онъ ушелъ, и вся группа согласившихся ѣхать, въ количествѣ 120–150 человѣкъ, сѣла въ грузовики, которые отошли въ направленіи главной дороги и остановились метрахъ въ восьмистахъ отъ мѣста посадки.

Остались смертники. Опять начались разговоры, а затѣмъ угрозы со стороны англичанъ. Сотникъ Меркуловъ подошелъ къ генералу и попросилъ дать патроновъ по числу людей для самоубійства тутъ же, на глазахъ у него и другихъ англичанъ. Его выслушали внимательно (впрочемъ, они выслушивали все внимательно и серьезно), но патроновъ не дали и, какъ будто бы въ отвѣтъ на это, была подана команда огнеметамъ, стоявшимъ на танкахъ, и между нами пошло пламя, сжигая траву.

Кто-то, можетъ быть, это былъ я, сказалъ, что лучше разойтись и сѣсть на землю. Разошлись кучками и въ одиночку. Я усѣлся съ моимъ вѣстовымъ Иваномъ Непомнящимъ и вахмистромъ Ивановымъ, не бросавшихъ меня ни на минуту. Мысли путались, наступило какое-то безразличіе, но жить очень хотѣлось.

Я сталъ читать про себя молитвы, которыя помнилъ, и простыми словами просилъ Господа и Святого Николая Чудотворца помочь и не оставить своею милостью.

Огненную струю пускали нѣсколько разъ. На нее никто не обращалъ вниманія. Священники громко читали молитвы. Всѣ ждали смерти и отхода въ жизнь вѣчную.

Какъ вдругъ, солдаты сложили оружіе (по англійской системѣ, прямо на землю). Часть изъ нихъ куда-то побѣжала и быстро вернулась. Были привезены веревки и электрическіе провода. Накинувшись на перваго попавшагося казака, они стали его связывать.

Меня это окончательно взорвало. Я подбѣжалъ къ генералу и офицерамъ и сталъ ихъ ругать на всѣхъ языкахъ, которые зналъ, въ томъ числѣ и на итальянскомъ, большинству изъ нихъ извѣстномъ, такъ какъ они побывали въ Италіи. Въ это время кто-то крикнулъ, что лучше ѣхать свободными, чѣмъ связанными. Я подхватилъ эту мысль, понимая, что легче спастись свободному, чѣмъ связанному, и просилъ генерала остановить связываніе, заявивъ, что мы поѣдемъ.

— Отдавайте приказъ! — сказалъ генералъ.

<…>

Моторъ моей машины не заводился, магнето не работало — не давало искры. Здоровые гвардейцы стали весело толкать машину впередъ и назадъ, но безрезультатно.

Намъ было приказано пересѣсть въ грузовикъ, а мнѣ сказано, что я поѣду съ майоромъ въ его машинѣ. Мои спутники ушли, а я остался. Майоръ и полковникъ любезно предложили мнѣ идти съ ними. Показывая на ленточки орденовъ, бывшія на моей груди, они посовѣтовали ихъ снять и ѣхать безъ нихъ (у меня были всѣ степени восточныхъ орденовъ, два желѣзныхъ креста и серебряная итальянская медаль за храбрость).

Я сорвалъ ленточки и бросилъ ихъ на землю. Полковникъ нагнулся, поднялъ ихъ, стряхнулъ пыль, аккуратно завернулъ въ прозрачную бумажку и положилъ въ кошелекъ со словами:

— Это будетъ большою памятью о Васъ и Вашемъ поведеніи.

Тутъ меня охватило бѣшенство. Я рѣшилъ не ѣхать. Воротъ куртки душилъ меня, я рванулъ крючки и, бросивъ папаху на землю, заявилъ:

— А теперь-то уже я не послушаюсь васъ и никуда не поѣду! — и къ этому добавилъ рядъ оскорбительныхъ эпитетовъ въ адресъ «джентльменовъ». Раздались крики и приказъ:

— Разстрѣлять!

Меня подхватили подъ руки и, подталкивая въ спину и бока автоматами, повели черезъ потокъ по мосту. Потомъ вернули назадъ, посадили въ джипъ на переднее сидѣніе и, приставивъ два автомата — къ спинѣ и головѣ, вывезли на дорогу.

Наши уже отъѣхали и стали возлѣ прежде отъѣхавшей колонны, въ хвостѣ ея.

Джипъ быстро двинулся по главной дорогѣ. Сидѣлъ я какъ каменный, вспышка улеглась, и опять все стало безразличнымъ. Опять сталъ мысленно читать молитвы и вспоминать свою маму, бывшую въ это время въ Германіи…»

Майоръ В. Островскiй

 

«… Мой собесѣдникъ оказался казакомъ 3-го Кубанскаго полка нашего 15-го Корпуса. Первый казакъ, рядовой, съ которымъ я, послѣ выдачи, встрѣтился. Такъ, по дорогѣ за полярный кругъ этотъ человѣкъ разсказалъ мнѣ, что случилось послѣ того, какъ увезли офицеровъ.

… Васъ увезли, а мы ничего не знали. Поговаривали всякое, а было какъ-то спокойно. Приходили «агитатели» изъ англичанъ и всячески успокаивали. За офицерами вдогонку, въ заокеанскія страны обѣщали послать.

Потомъ привезли въ расположеніе нашего полка походныя бани на автомобиляхъ и дезкамеры. Всѣмъ приказали вымыться, продезинфицировали одежду. Выдали на три дня продуктовъ и приказали грузиться. Грузились на свои же обозныя повозки и телѣги, пригнанныя англичанами. Окружили насъ ихъ солдаты, какъ изъ-подъ земли вынырнувшіе. Обыскали. Отобрали оружіе, компасы, карты, ножи, бритвы…

Мы остались безъ вещей и безъ продуктовъ. Въ чемъ были. Оглянулись. Бѣжать хотѣли, а англичанъ ужъ нѣтъ. Вмѣсто нихъ совѣтскіе танки и блиндировки (бронемашины. — П. С.) насъ окружили и стерегутъ. Какъ въ театрѣ все быстро дѣлалось. Такъ ловко, собаки, обтяпали дѣло, что мы и одуматься не успѣли.

Съ нами не церемонились. Не судили. Не допрашивали. Изъ этого лагеря была желѣзная дорога близко, грузили насъ въ эшелоны и прямымъ трактомъ гнали въ Восточную Сибирь. Я съ партіей, тысячъ такъ въ восемь, угодилъ прямо на Колыму.

Тамъ насъ размѣстили «свободно». Объявили, что «Родина намъ все простила» и только въ назиданіе дали по шесть лѣтъ «вольной ссылки».

Все тамъ дѣлалось «добровольно, но обязательно». Работали «по найму» въ рудникахъ. Жили въ баракахъ. Кормежка — казенная. Сами знаете, какая. Ни жить, ни дохнуть. Все, что было, за жратву отдавали.

Немного времени прошло, какъ «прощеніе» насмарку пошло. Выгадали время. Понятно, милліоны выданныхъ, сразу не разберешь и сквозь машину чекистскую не пропустишь. Появились энкаведисты у насъ. Начали по одному изъ массы выдергивать. Каждый день отъ десятка до сотни на допросъ отправляли. Слѣдствіе короткое. Одинъ отмѣръ, что своему подсовѣтскому, что изъ эмигрантовъ.

Машина ихняя медленно молола. И чего торопиться. Итакъ, сидимъ и работаемъ. Кто раньше прошелъ, кто позже, а мѣра одна. Всѣмъ, какъ правило «катушку» давали (25 лѣтъ). Меня осудили недавно. Безъ слѣдствія, можно сказать, семь лѣтъ отстукалъ. Сейчасъ неосужденныхъ, кажись, никого не осталось.

Послѣ суда, обычно, отправляютъ въ другіе лагеря. Я вотъ на Воркуту куда-то ѣду.

— Что васъ не разстрѣливали по дорогѣ?

— Чего ж разстрѣливать? Кому суждено, тотъ самъ померъ, не выдержалъ. Туда ему и дорога. Значитъ слабый и работникъ изъ него никакой. А зачѣмъ скотину рабочую разстрѣливать? Расходовъ на нея никакихъ, а пользу приноситъ. Когда износится — какъ отработанный паръ, сама окачурится.

Страшныя вещи говорятся на ссылкѣ простымъ языкомъ, самымъ спокойнымъ тономъ. Никакихъ эмоцій. Если онѣ существуютъ, люди привыкли ихъ прятать не только отъ другихъ, но и отъ себя.

Это была моя послѣдняя встрѣча съ сослуживцемъ-однополчаниномъ. Это была первая точная правда, что сдѣлали англичане съ казаками послѣ того, какъ ихъ отдѣлили отъ офицеровъ. Уѣхалъ казакъ въ Воркуту. Тамъ черезъ полтора мѣсяца былъ бунтъ и забастовка, кроваво подавленная чекистами. Можетъ быть, и онъ сложилъ тамъ свою голову и лежитъ замороженнымъ въ сосульку въ вѣчной мерзлотѣ до Второго Пришествія…»

Б. К. Г.

 

«Въ первые же дни послѣ капитуляціи Германіи, въ маѣ 1945 года, трагически погибъ полковникъ Терскаго казачьяго Войска Николай Лазаревичъ Кулаковъ.

Біографія этого замѣчательнаго человѣка такова:

Родился онъ въ 1880 году въ станицѣ Есентукской. Первоочередную службу отбывалъ въ 1-м Волгскомъ полку Терскаго казачьяго Войска, въ который вступилъ рядовымъ казакомъ. Участвовалъ въ Первой міровой войнѣ, гдѣ былъ награжденъ всѣми четырьмя степенями Георгіевскаго креста и дослужился до чина сотника. Затѣмъ принялъ самое дѣятельное участіе въ гражданской войнѣ на югѣ Россіи, которую закончилъ въ чинѣ войскового старшины.

Уже при отходѣ, въ началѣ 1920 года, войскъ Юга Россіи къ Новороссійску, въ бою близъ станицы Кагальницкой онъ былъ тяжело раненъ осколкомъ гранаты въ обѣ ноги.

Сильные морозы, перегруженность транспорта, отсутствіе надлежащей медицинской помощи причиняли Николаю Лазаревичу тяжелыя страданія. Только черезъ нѣсколько дней послѣ раненія въ санитарномъ поѣздѣ по пути къ Екатеринодару ему была сдѣлана операція: были отрѣзаны обѣ ноги — одна ниже, другая выше колѣна.

Несмотря на это, Н. Л. Кулаковъ ни въ коемъ случаѣ не хотѣлъ оставаться и стремился къ Новороссійску, откуда уже началась переброска войскъ и бѣженцевъ въ Крымъ. Но ему не суждено было попасть на корабль, и онъ остался въ Новороссійскѣ, въ которомъ ворвавшiеся озвѣрѣвшіе большевики уничтожали всѣхъ офицеровъ, попавшихъ въ ихъ руки.

Но Николаю Лазаревичу удалось спастись благодаря женѣ, которая, узнавъ о его тяжеломъ раненіи, бросилась искать его. Ей удалось въ хаосѣ отступавшихъ войскъ найти его въ Новороссійскѣ. Благодаря находчивости, она не только спасла его отъ смерти, но и вывезла въ свою станицу.

Тамъ въ теченіе двѣнадцати лѣтъ, лишенный самой простой медицинской помощи и подъ вѣчнымъ страхомъ за свою жизнь и жизнь своей семьи, онъ скрывался въ подвалѣ своего дома. Но дольше выдержать не могъ и вышелъ изъ своего убѣжища. Уже на слѣдующій день Николая Лазаревича допрашивалъ уполномоченный ОГПУ.

Уходя, чекистъ сказалъ ему:

— Ввиду того, что ты самъ скоро подохнешь, мы оставляемъ тебя въ покоѣ.

Далѣе, больше десяти лѣтъ пришлось Николаю Лазаревичу томиться подъ властью большевиковъ и все же суждено ему было вырваться изъ-подъ нея.

Съ занятіемъ нѣмцами Сѣвернаго Кавказа, онъ опять почувствовалъ себя достаточно сильнымъ для того, чтобы остатокъ своей жизни отдать великому дѣлу — спасенію казачества и своей Родины.

Освободившимися изъ-подъ ига большевиковъ казаками онъ былъ избранъ станичнымъ атаманомъ и создалъ изъ своихъ станичниковъ 1-ю Терскую сотню, къ которой потомъ присоединились другія терскія сотни. Во главѣ ихъ сталъ войсковой старшина Кулаковъ и увелъ ихъ на Западъ, гдѣ онѣ и влились въ 1-ю Казачьи дивизію, формируемую генераломъ фонъ Паннвицемъ. Н. Л. Кулакову нѣмцы сдѣлали протезы и онъ, опираясь на палочку, сталъ довольно свободно ходить.

Въ это время въ Берлинѣ формировалось «для защиты казачьихъ интересовъ передъ нѣмецкимъ командованіемъ» ГУКВ. По представленію его начальника, генерала П. Н. Краснова, Николай Лазаревичъ Кулаковъ былъ назначенъ въ его составъ.

Но не сидѣлось боевому старику въ глубокомъ тылу, и по его просьбѣ онъ былъ прикомандированъ къ 6-му Терскому полку дивизіи фонъ Паннвица. Тамъ, среди родныхъ казаковъ, Николай Лазаревичъ развилъ кипучую дѣятельность. Онъ безотлучно былъ съ казаками, дѣлилъ съ ними страду походной и боевой жизни Всегда бодрый, живой, энергичный, заботливый о казакахъ, онъ былъ любимъ не только своими терцами, но и нѣмцами, включительно до командира полка и начальника дивизіи (впослѣдствіи — командира корпуса). Всѣ они именовали его Терскимъ атаманомъ.

За его доблестную службу войсковой старшина Кулаковъ былъ произведенъ въ полковники.

Уже незадолго до внезапнаго конца войны Николай Лазаревичъ съ двумя казаками отбылъ на кратковременный отдыхъ въ одинъ изъ домовъ отдыха корпуса въ районѣ города Инсбрука, въ южной Австріи. Въ заброшенной деревушкѣ онъ съ казаками помѣстился въ комнатѣ нижняго этажа, а наверху жила хозяйка дома.

Въ одну изъ ближайшихъ ночей послѣ капитуляціи Германіи она услышала снизу какой-то шумъ, какъ будто тамъ происходила борьба. Когда утромъ хозяйка спустилась внизъ, то увидѣла полный разгромъ комнаты, въ которой жилъ Кулаковъ, а на полу слѣды крови. Видимо, послѣ упорной борьбы Кулаковъ и его казаки были схвачены и увезены чекистами.

Вскорѣ были получены свѣдѣнія, что полковникъ Кулаковъ былъ заключенъ въ подвалъ НКВД въ Вѣнѣ. Тамъ у него отобрали протезы и палочку. Ежедневно, а то и чаще, его вызывали на допросъ къ слѣдователю на одинъ изъ верхнихъ этажей зданія. Онъ долженъ былъ подниматься наверхъ и спускаться въ подвалъ, ползая на рукахъ и обрубкахъ ногъ. Это причиняло ему невѣроятныя страданія. Отъ нихъ его могла избавить только смерть, которую онъ и нашелъ въ подвалѣ НКВД.

Миръ праху этого доблестнаго казака, безкомпромисснаго борца за освобожденіе отъ поработителей казачества и нашей Родины. Пусть память о немъ останется среди казачества на вѣчныя времена».

В. Г. Науменко

 

«… Наши люди въ лагерѣ какъ-то хотѣли забыться, жили сегодняшнимъ днемъ и боялись завтрашняго дня, не зная, что онъ принесетъ. Каждое утро лагерь посѣщали военные и задавали одинъ и тотъ же вопросъ, зазубренный ими:

— Товарищи! Что васъ заставило поднять оружіе противъ Союза? — и такъ далѣе. Бывали и пререканія.

Однажды, во время такихъ бесѣдъ, выступилъ одинъ казакъ и, обратившись къ совѣтскимъ военнымъ, спросилъ:

— А почему вы одѣли погоны? Вы не коммунисты!

— Нѣтъ, мы коммунисты. Это наша форма.

— Ишъ ты… Ваша форма! — казакъ при этихъ словахъ снялъ свою рубаху и сказалъ. — Смотрите! Разстрѣливали тѣхъ, кто носилъ погоны, вырѣзывали погоны на плечахъ. Вотъ смотрите шрамы — это коммунисты мнѣ вырѣзали погоны на плечахъ. А теперь вы надѣли погоны. Вы не коммунисты!

— А кто мы, по-твоему? Казакъ сгоряча сказалъ:

— Вы — сталинскія куклы!

Сдержанный смѣхъ присутствовавшихъ смутилъ совѣтскихъ офицеровъ. Они ушли, но вскорѣ исчезъ и казакъ.

Былъ среди насъ монахъ или священникъ, котораго въ лагерѣ почему-то назвали Гришей. Онъ утѣшалъ насъ проповѣдями о Богѣ, но вскорѣ и онъ безслѣдно исчезъ и никто не посмѣлъ заинтересоваться его судьбой.

<…>

… На слѣдующій день утромъ я вышелъ изъ барака. Меня встрѣтилъ старшій барака номеръ восемь громадный грузинъ. У него были всѣ кавказцы: черкесы, кабардинцы, чеченцы и немного осетинъ. Увидѣвъ меня, онъ поздоровался и сказалъ:

— Пойдемъ, узнаемъ, когда наша очередь отправки.

Мнѣ было противно это слово слышать, но что я могъ отвѣтить?

— Пойдемъ, посмотримъ, что намъ скажутъ.

Не доходя до входныхъ воротъ, встрѣтили какого-то офицера съ папкой въ рукахъ. Грузинъ его зналъ — это былъ главный энкавэдистъ и онъ, не поздоровавшись, спросилъ:

— Товарищъ начальникъ! Когда насъ будутъ отправлять? Офицеръ свирѣпо посмотрѣлъ на него и злорадно захрипѣлъ:

— А, ты спѣшишь! Пойдемъ, я тебя отправлю!

Грузинъ въ испугѣ за нимъ послѣдовалъ и больше не вернулся въ баракъ. Вещи его раздѣлили между собой нацмены.

<…>

Нашъ поѣздъ сталъ останавливаться чаще на станціяхъ въ ожиданіи встрѣчнаго поѣзда. Насъ везли подъ фирмою: «власовцы», «измѣнники родины» и «враги народа». Совѣты боялись при этомъ упоминать, что казаки, весь Сѣверный Кавказъ и весь русскій народъ — враги, но враги не родины, а коммунизма.

Въ Союзѣ оповѣстили, что только А. А. Власовъ съ незначительной группой людей (три милліона) оказались «измѣнниками» и не упоминали о другихъ.

Послѣ многихъ остановокъ и незначительныхъ приключеній, прибыли мы въ городъ Куйбышевъ на Волгѣ. Нашъ эшелонъ остановился за желѣзнодорожной станціей, недалеко отъ города. Въ Куйбышевѣ простояли цѣлый день. Воду получили по десять ведеръ на вагонъ, но уже не было той жажды, что прежде, потому что здѣсь было прохладно, а ночью даже холодно, такъ что всѣ одѣли брюки и мундиры.

Питаніе не улучшалось. Всѣ были полуголодные и желали скорѣе прибыть на мѣсто назначенія, ожидая тамъ лучшаго.

Итакъ, утромъ 10 августа 1945 года мы прибыли на мѣсто нашего назначенія — городъ Осинники Кемеровской области (Кузбассъ, трестъ «Молотовъ уголь»). Этотъ городъ основанъ въ кошмарный періодъ совѣтскаго достиженія — раскулачиванія. Несчастныя русскія семьи, попавшія подъ знаменатель «кулакъ», были зимой вывезены сюда въ осиновый лѣсъ. За неимѣніемъ жилищъ и инструментовъ на постройку таковыхъ, недостатка питанія и одежды, большая половина умерла до наступленія сибирской весны, оставшiеся въ живыхъ воспользовались имуществомъ умершихъ и потому уцѣлѣли и весной приступили къ сооруженію для себя жилищъ, вырубая для этого лѣсъ, а Совѣтскій Союзъ такимъ путемъ создалъ новый городъ и трубилъ о своихъ достиженіяхъ…»

Н. Безкаравайный, Багдадъ

 

«… Наконецъ раздалась команда:

— Становись! Разберись по пять!

Разобрались, построились.

— Шагомъ маршъ! — и повели насъ черезъ ворота замка. Перешли черезъ шоссе и вышли на огромное полѣ, гдѣ, очевидно, въ прошломъ году была кукуруза. Тутъ разомкнули насъ на пять шаговъ и начался шмонъ, который производилъ принимавшій насъ конвой. Отбирались всѣ металлическія вещи. У одного нашего стараго эмигранта былъ большой металлическій крестъ, который онъ всегда носилъ съ собой, съ тѣмъ, чтобы его съ нимъ похоронили.

— А, б…, попъ?

— Нѣтъ, не попъ.

— А почему крестъ?

— Хочу, чтобы меня съ нимъ похоронили.

— Брешешь, сука! Признавайся! Все равно узнаемъ и тогда тебѣ…(цѣлая сѣть ругательствъ) все наизнанку вывернемъ!

И крестъ полетѣлъ въ полѣ, брошенный опытной рукой «шмональщика», паренька лѣтъ 25–26, съ двумя нашивками на погонѣ и комсомольскимъ значкомъ на груди. Все это происходило подъ одобрительный ропотъ, смѣхъ и остроты остальныхъ конвоировъ…»

Н. Козорезъ

 

«… Двѣнадцатаго или 13 іюля мы прибыли на станцію Зиньково. Здѣсь насъ выгрузили и ввели въ огороженный колючей проволокой лагерь, въ которомъ было всего два барака, баня и кухня.

Выдали на двадцать человѣкъ одну лагерную палатку и приказали ставить и размѣщаться въ нихъ. Дня черезъ два привезли лѣсной матеріалъ для наръ. Никакой постельной принадлежности не дали. Всѣ спали на голыхъ нарахъ, не раздѣваясь. Насѣкомые насъ заѣдали. Питаніе въ этомъ лагерѣ было очень скверное: утромъ жиденькій супъ, заправленный овсяной или ячменной крупой, въ обѣдъ такъ называемый борщъ изъ прѣлой кислой капусты и жиденькая овсяная каша, на ужинъ то же, что и на завтракъ; иногда давали соленую рыбу, часто ржавую, хлѣба 400 граммовъ самаго низкаго качества.

Люди начали болѣть, особенно нѣмцы. Начались желудочныя заболѣванія, главнымъ образомъ, дизентерія — умирало по 15–20 человѣкъ въ день.

Въ этомъ лагерѣ произошелъ слѣдующій случай: одинъ военноплѣнный нацменъ вышелъ изъ палатки съ котелкомъ, намѣреваясь умыться, подошелъ къ проволочному загражденію шаговъ на пять. Въ этотъ моментъ раздалась очередь изъ автомата и бѣдный нацменъ палъ мертвымъ. Оказалось, что на вышку часового поднялся какой-то пьяный офицеръ и, взявъ у часового автоматъ, убилъ, ради забавы, человѣка.

Дня черезъ три по прибытіи въ этотъ лагерь, насъ повели въ баню, всѣхъ обрили, нигдѣ не оставивъ ни одного волоска, что дало намъ возможность освободиться отъ насѣкомыхъ. Всю одежду дезинфицировали нѣсколько разъ.

Со мной въ этомъ лагерѣ произошелъ слѣдующій случай: моя, еще не вполнѣ зажившая нога отъ напряженія сильно опухла, покрылась багровыми пятнами, изъ-за чего я не могъ носить обувь и ходилъ босой. Я обратился въ амбулаторію. Начальникъ санчасти, дѣвица лѣтъ 25-ти, посмотрѣвъ мою ногу, заявила, что опухоли она не видитъ, и никакой помощи мнѣ не оказала. Я возмутился, сталъ протестовать, на что она мнѣ отвѣтила:

— Чѣмъ больше васъ подохнетъ, тѣмъ больше я получу наградъ.

Съ такой ногой черезъ нѣсколько дней я шелъ въ другой лагерь, причемъ палку, на которую я опирался, отобрали конвоиры.

Дней черезъ 20–25 насъ построили во дворѣ лагеря и вывели лицъ не офицерскаго состава. Среди нихъ оказалось нѣсколько офицеровъ, скрывшихъ свой чинъ.

Насъ, офицеровъ, вывели за зону лагеря и подъ сильнымъ конвоемъ повели черезъ городъ Прокопьевскъ, расположенный въ 15–20 километрахъ отъ Зинькова, въ лагерь, носившій названіе «Тырганскiй уклонъ», гдѣ были каменноугольныя шахты. Дотащившись съ больной ногой до новаго лагеря, гдѣ уже были военноплѣнные нѣмцы, я обратился къ врачу-нѣмцу, работавшему въ лазаретѣ лагеря, и онъ меня вылѣчилъ, доставая тайнымъ образомъ нужныя медикаменты.

<…>

Въ октябрѣ 1945 года, ввиду сильныхъ морозовъ и невозможности жить въ палаткахъ, насъ перевели въ лагерь «Березовая роща» въ городѣ Прокопьевскѣ, гдѣ помѣстили въ баракахъ довольно теплыхъ, но неимовѣрно грязныхъ. Клопы насъ заѣдали. Никакихъ постельныхъ принадлежностей не было, спали на голыхъ нарахъ, не раздѣваясь.

Все это отражалось на работѣ. Управленіе шахты рѣшило изъ своихъ средствъ снабдить насъ матрацами и одѣялами. Топливо — уголь мы сами носили изъ шахты, хотя это и не разрѣшалось, но лагерное начальство смотрѣла на это сквозь пальцы, видя въ этомъ экономію топлива.

Здѣсь, въ Березовой рощѣ, начались допросы пріѣхавшими для этой цѣли спеціальными слѣдователями. Всѣ допросы велись исключительно ночью. Вызывали часовъ въ семь-восемь вечера и держали до пяти часовъ утра, то есть до подъема. Возвратившись съ допроса не ложишься спать, а завтракаешь и идешь на работу въ шахту.

Такъ продолжалось всю зиму. Весной 1946 года насъ снова вернули въ лагерь Тырганскiй уклонъ, гдѣ мы работали до января 1947 года. За это время тамъ, силами военноплѣнныхъ построили нѣсколько бараковъ.

Въ среднихъ числахъ января 1947 года прибылъ эшелонъ нѣмцевъ изъ Германіи (около 2500 человѣкъ), осужденныхъ на разные сроки отъ 10 до 25 лѣтъ.

Нашъ контингентъ военноплѣнныхъ цѣликомъ подняли, посадили въ вагоны и повезли въ мѣстечко Абагуръ, расположенное въ десяти километрахъ отъ Сталинска. Тамъ работали на лѣсопильномъ заводѣ и разныхъ строительствахъ.

Въ бытность мою въ лагеряхъ Зиньково, Тырганскiй уклонъ и Березовая роща, смертность среди военноплѣнныхъ была очень велика. Ежедневно умирало по нѣсколько десятковъ человѣкъ.

Хоронили покойниковъ голыми. Людей, назначенныхъ на похороны, поднимали въ два часа ночи, снабжали лопатами, кирками и носилками, на которыхъ несли замерзшія тѣла умершихъ. Нести надо было три-четыре километра по снѣгу при морозѣ 30–35 градусовъ, а иногда и больше. Въ пути мерзлые трупы падали съ носилокъ. На каждыя носилки клали по три трупа и несли ихъ шесть человѣкъ, идя по колѣно въ снѣгу. У каждаго покойника на палецъ лѣвой ноги привязана бирка съ номеромъ его личнаго дѣла. Начиная съ середины 1947 года, стали хоронить въ старомъ нижнемъ бѣльѣ, а съ 1951 года хоронили въ гробахъ изъ обрѣзковъ досокъ.

Придя на кладбищѣ (неогороженное мѣсто на горѣ), принимались за рытье могилы. Земля промерзлая почти на полтора-два метра — ни ломъ, ни кирка не берутъ. Сколько горькихъ, тяжелыхъ испытаній мы перенесли, пока вырывали могилы въ полметра глубины и нѣсколько метровъ ширины! Къ тремъ-четыремъ часамъ кончали такъ называемыя похороны и возвращались въ лагерь для того, чтобы въ два часа ночи снова идти на эту каторгу. Я въ этой бригадѣ пробылъ около двухъ мѣсяцевъ.

<…>

Много народу умерло въ лагеряхъ, начиная съ Зиньково и кончая Байдаевкой, особенно большая смертность была въ Зиньково и въ Березовой рощѣ. Въ Зиньково больные лежали на полянѣ безъ всякой медицинской помощи, въ ужасныхъ санитарныхъ условіяхъ, тутъ же и оправлялись. Здѣсь умерли сотникъ Бутенко, полковникъ Недбаевскiй и многіе другіе.

Только во второй переходъ въ лагерь Тырганскiй уклонъ появился начальникъ санитарной части — хорошій врачъ, человѣкъ энергичный, съ большой волей (не партійный, говорили, что онъ изъ бывшихъ заключенныхъ). Онъ взялся за работу, организовалъ при лагерѣ лазаретъ, привлекъ къ работѣ врачей-нѣмцевъ (русскихъ врачей среди насъ не было), открылъ пунктъ для ослабѣвшихъ (по лагерному — доходяги), гдѣ, по возможности, поправлялъ ихъ. Но онъ долго не продержался, его смѣнили, отобравъ власть начальника санитарной части и назначивъ младшимъ врачемъ. Но, несмотря на это, онъ продолжалъ помогать военноплѣннымъ и многихъ спасъ отъ смерти.

Какъ я уже сказалъ раньше, въ лагерѣ Березовая роща, появились слѣдователи. Начались вызовы на допросъ. Днемъ гнали на работу, а ночью на допросъ. Такъ продолжалось почти всю зиму.

Меня первый разъ вызвалъ слѣдователь въ 18 часовъ и держалъ до пяти часовъ утра, а въ 6 часовъ я уже былъ на шахтѣ, гдѣ долженъ былъ выработать 101 процентъ.

Слѣдователь, подполковникъ, встрѣтилъ меня страшной бранью и угрозами револьверомъ. Я сидѣлъ молча и слушалъ его брань и угрозы. Состояніе у меня въ этотъ моментъ было безразличное, все мы ждали конца и молили Бога, чтобы скорѣе всѣ рѣшилось. Я, вѣроятно, во время его ругани улыбнулся, ибо онъ сразу Прекратилъ ругань и спросилъ, чему я улыбаюсь. Я отвѣтилъ, что меня удивляетъ поведеніе офицера, носящаго штабъ-офицерскіе погоны.

— Васъ нужно не ругать, а вѣшать, — отвѣтилъ онъ мнѣ.

Послѣ этого начался допросъ, длившійся до пяти часовъ утра, вымотавшій меня до такой степени, что отъ него я былъ какъ пьяный и только на морозѣ пришелъ въ себя.

Такіе допросы пришлось перенести десятки разъ.

<…>

Изъ этой камеры насъ вызывали по одному въ канцелярію тюрьмы въ этомъ же коридорѣ и каждому объявили, что особымъ совѣщаніе, по статьѣ 58 пунктъ 4, приговоренъ къ 25 годамъ заключенія въ спецлагеряхъ, давая на подпись клочокъ бумажки, на которомъ стояло: фамилія, имя, отчество, годъ рожденія, статья, срокъ и подпись осужденнаго. Бумажки эти были размѣромъ 12–15 сантиметровъ длиной и 6–7 шириной. Назвать ихъ приговоромъ никакъ нельзя. Послѣ процедуры, указанной выше, насъ всѣхъ перевели въ камеру съ бетоннымъ поломъ, безъ наръ и какихъ-либо постельныхъ принадлежностей. Всѣ, вповалку, ложились на полу, подославъ подъ себя, кто что имѣлъ. Тѣснота, духота, скверная; пища дѣйствовали на насъ угнетающе.

Всѣ мы какъ-то легко приняли извѣстіе о нашемъ срокѣ, я даже засмѣялся, услышавъ срокъ 25 лѣтъ, и на вопросъ объявившаго приговоръ офицера, отвѣтилъ, что на такой приговоръ можно только смѣяться.

Здѣсь, въ пересыльной тюрьмѣ станціи Кузнецкъ, насъ продержали дней десять, послѣ чего вывезли въ спеціальныхъ вагонахъ для перевозки заключенныхъ (сокращенно «закъ») съ рѣшетками и одна сторона вагона безъ оконъ. Въ купѣ этихъ вагоновъ по положенію должно быть 10–12 человѣкъ, насъ же напихали по двадцать человѣкъ. Тѣснота и духота были ужасныя. По коридору ходилъ часовой съ револьверомъ. Въ уборную пускали два раза въ день, утромъ и вечеромъ. Воду для питья два-три раза, не больше. Питались сухимъ пайкомъ, состоявшимъ изъ 600 граммовъ хлѣба и соленой рыбы, которую мы старались не ѣсть, ибо послѣ нея мучила жажда, а воды давали одну кружку въ 300 граммовъ на одинъ пріемъ.

<…>

Въ Петропавловскѣ мы пробыли дней десять. Здѣсь былъ составленъ эшелонъ изъ товарныхъ вагоновъ, съ оборудованными печами, и насъ пѣшкомъ, черезъ весь городъ, подъ сильнымъ конвоемъ, повели на станцію. Когда насъ вывели изъ тюрьмы на площадь, то тамъ собралась масса народа, многія женщины плакали. Конвойная милиція разгоняла толпу.

По пути на станцію нѣсколько человѣкъ упало, ибо отъ слабаго питанія изнемогли. Ихъ подобрала машина, шедшая позади колонны и доставила на станцію желѣзной дороги. Отъ тюрьмы до станціи было около пяти километровъ. Черезъ четыре дня мы прибыли въ городъ Кингиръ, гдѣ былъ большой лагерь, на 7–8 тысячъ человѣкъ. Насъ всѣхъ прибыло эшелономъ около двухъ тысячъ человѣкъ — всѣ осужденные по пятьдесятъ восьмой статьѣ (политическіе). Въ лагерь впустили послѣ провѣрки и обыска, который продолжался около четырехъ часовъ.

Размѣстивъ по баракамъ, насъ повели въ баню, сдѣлали дезинфекцію вещамъ, всѣхъ, кромѣ лицъ, сфотографированныхъ съ бородою, обрили. Нигдѣ не оставили ни одного волоска. Такое бритье производилось при каждомъ посѣщеніи нами бани (въ 10 дней одинъ разъ) въ продолженіе всего времени нашего пребыванія въ лагеряхъ. На слѣдующій день вывели на работу. Такъ началась наша жизнь въ лагеряхъ заключенныхъ.

Я и нѣсколько другихъ изъ нашей группы, въ томъ числѣ войсковой старшина Винниковъ, есаулъ Лукиновъ, есаулъ Калюжный Александръ, полковникъ Гридасовъ, поручикъ А. Поповъ, сотникъ Акимовъ, пробыли въ этомъ лагерѣ до начала іюня 1949 года, когда составили партію въ двѣ тысячи человѣкъ, снова погрузили въ поѣздъ и повезли въ Караганду, откуда на другой день увезли машинами въ лагерь Спасскъ — въ 45 километрахъ отъ Караганды.

Поселокъ Спасскъ — это бывшій монастырь, куда до 1914 года ссылали провинившееся духовенство. Тамъ же было управленіе и мѣдеплавильный заводъ англійской концессіи, которая ликвидировалась, кажется, въ 1928 году.

Въ степи построены бараки и больница. Кругомъ пески, нигдѣ ни поселка. Лагерь обнесенъ нѣсколькими рядами колючей проволоки. Разсчитанъ онъ на 8—10 тысячъ человѣкъ, а насъ было тогда около 12 тысячъ, а въ 1950 году около 16 тысячъ человѣкъ. Страшная тѣснота, на двухэтажныхъ нарахъ (вагонки), разсчитанныхъ на четыре человѣка, спало по шесть-восемь. Въ этомъ же лагерѣ было около двухъ тысячъ женщинъ, отдѣленныхъ отъ насъ стѣною въ пять метровъ высоты и колючей проволокою наверху ее.

Въ лагерѣ Спасскъ я работалъ на строительствѣ, тамъ строили новый поселокъ Спасскъ, въ которомъ жили впослѣдствіи наши начальники и конвой.

Строительнымъ матеріаломъ служилъ камень, добываемый тутъ же, въ лагерѣ, песокъ и глина на мѣстѣ строительства, а дерево привозилось изъ Караганды. Всѣ работы производились безплатно заключенными; за хорошую работу въ видѣ поощренія добавляли 100–150 граммовъ каши и 200 граммовъ хлѣба. Другихъ какихъ-либо привилегій не было.

Я работалъ сначала на каменномъ карьерѣ, потомъ бригаду, въ которой я состоялъ, перевели на строительство. Здѣсь я работалъ на добычѣ глины, причемъ на одного, копающаго глину, по нормѣ давалось десять носилокъ, которыя въ теченіе дня должны быть полностью обезпечены глиной, это около четырехъ съ половиной кубическихъ метровъ глины, которую надо было выбросить изъ ямы глубиной въ три-четыре метра. На этой работѣ я дошелъ до 48 килограммовъ въ вѣсѣ — это при моемъ ростѣ 182 сантиметра

Въ августѣ 1949 года мы прочли въ мѣстной газетѣ «Соціалистическая Караганда» замѣтку, что поселокъ Спасскъ построили комсомольцы изъ Караганды, имъ объявляли благодарность и прочее. Между тѣмъ, кромѣ заключенныхъ, начиная съ главнаго инженера и кончая послѣднимъ чернорабочимъ, никого изъ вольныхъ не было, не считая надзирателей, конвоя и офицеровъ — нашихъ начальниковъ въ лагерѣ.

Вотъ какъ создаются города и поселки, которые, судя по газетнымъ сообщеніямъ, строили комсомольцы и коммунисты…»

 

М. И. Коцовскiй

 

«… Утромъ, какъ было принято въ корпусахъ, построились на молитву. Прочитали «Отче нашъ…», «Спаси Господи люди твоя...», «Христосъ воскресе...». Еще не была подана команда «Накройся», когда появился комендантъ лагеря и объявилъ: «Въ соотвѣтствіи съ рѣшеніемъ Ялтинской конференціи вы будете переданы въ Совѣтскій Союзъ. Приказываю грузиться на машины. Генералы Науменко, Улагай и фонъ Паннвицъ могутъ остаться и покинуть лагерь». Гельмутъ фонъ Паннвицъ заявилъ, что онъ принятъ въ казаки, сроднился съ казаками и хочетъ раздѣлить участь казаковъ. Науменко и Улагай лагерь покинули.

Мы объявили коменданту, что отказываемся возвращаться въ Совѣтскій Союзъ. Тогда въ лагерь вошли двѣ роты англійской пѣхоты. Штыками англичане пытались оттѣснить насъ къ воротамъ. Начался рукопашный бой. Англичане, потерявъ нѣсколько винтовокъ (безъ патроновъ), отошли къ проволочному забору. Затѣмъ въ лагерь вошли два огнеметныхъ танка и начали насъ жечь. Люди, облитые горючей жидкостью, горѣли, какъ факелы. Можно грудью идти на стрѣляющій пулеметъ, но идти на фронтъ пламени   выше человѣческихъ силъ. Начались самоубійства и погрузка въ машины.

У воротъ лагеря стояли регистраціонные столы. Записывались: фамилія, имя, годъ рожденія, чинъ и, неизвѣстно для чего, номеръ обуви. Я попалъ на третью машину послѣ генеральской. Опять на крышѣ кабины пулеметчикъ, сзади два автоматчика и за каждой машиной легкій (пулеметный) броневикъ. Въ пути слѣдованія бѣжалъ одинъ хорунжій — кубанецъ И. Кудренко.

Колонна подъѣхала къ городку Юденбургъ. За мостомъ располагалась совѣтская пограничная застава. Вокругъ стояли англійскіе и совѣтскіе автоматчики. Подъ охраной пограничниковъ насъ завели на охраняемый по периметру разрушенный заводъ. Начался совѣтскій плѣнъ.

 

Родина встрѣтила насъ повальнымъ грабежомъ. Грабили всѣ — отъ солдата до полковника. Отбирали все, что можно было отобрать. Разували, спарывали леи съ кавалерійскихъ брюкъ. Полковники ходили въ сопровожденіи двухъ солдатъ съ мѣшкомъ. А на лицахъ улыбки на ширину приклада и радостныя ужимки дикарей. Грабьармiя! Вотъ она, совѣтская банда, захватившая половину Европы.

На слѣдующій день насъ погрузили въ товарные вагоны, а генераловъ увезли на аэродромъ. Эшелонъ разгрузился въ городѣ Графъ. Насъ препроводили въ старинную городскую тюрьму и первый разъ за четыре дня кое-какъ покормили.

По камерамъ ходили энкавэдисты въ голубыхъ фуражкахъ въ сопровожденіи «стукачей». Кого-то искали. Въ тюремной банѣ у меня отобрали послѣднюю надежду на легкую смерть — крохотный «Браунингъ» 6,35. Въ камерѣ насъ было десять человѣкъ: мнѣ запомнился войсковой старшина терецъ Падалка изъ французскихъ эмигрантовъ и ѣхавшій со мной на одной машинѣ казакъ Ушанкинъ, случайно попавшій въ среду офицеровъ. Мнѣ суждено было встрѣтиться съ нимъ дважды въ Сибири.

Черезъ нѣсколько дней насъ погрузили въ эшелонъ, оборудованный для дальняго слѣдованія. Одинъ разъ въ день насъ кормили супомъ, два раза въ день давали по кружкѣ воды и триста граммовъ хлѣба. Начался обычный совѣтскій голодъ. Первымъ умеръ пожилой калмыкъ, дальше — больше. Тѣла выгружали на станціяхъ. Эшелонъ безъ задержекъ шелъ на Москву, на парадъ Побѣды гдѣ намъ готовились устроить кровавую бойню.

Вотъ и столица. Мы прибыли въ нее за день до парада Побѣды. Въ этотъ «праздничный» день насъ планировали забить насмерть — по-библейски, камнями. Цѣлый день мы ждали выгрузки и публичной массовой казни.

Но иностранные дипломаты запротестовали, и казнь не состоялась. Мы прослушали артиллерійскій салютъ и этой же ночью нашъ эшелонъ смерти двинулся на востокъ, оставляя на пути слѣдованія тѣла умершихъ.

Теперь эшелонъ двигался медленно, пропуская воинскіе эшелоны. Началась концентрація войскъ на границѣ съ Маньчжуріей. Миновали Новосибирскъ и черезъ нѣсколько дней прибыли въ пунктъ назначенія — станція Усяты, городъ Прокопьевскъ, шахта Зеньково.

Лагерь въ Зеньково былъ совершенно новый, палаточный. До наступленія зимы намъ необходимо было построить бараки. Въ этомъ лагерѣ былъ тяжело раненъ при попыткѣ къ побѣгу молодой казачій офицеръ (имени его я не зналъ). Схваченный, онъ былъ замученъ конвойными солдатами. Въ это же время, разсуждая на основаніи своего военнаго опыта, я точно предсказалъ день и часъ начала войны съ Японіей. Кто-то донесъ начальству, и я попалъ въ карцеръ. Лагерный «кумъ» — оперуполномоченный допытывался, откуда я зналъ о днѣ начала войны, и какъ будетъ проходить эта война? Я отвѣчалъ, что война будетъ недолгой и побѣдной. Черезъ пять дней съ пачкой махорки меня выпустили изъ карцера.

Прозвучала неотвратимая команда: «Всѣ офицеры, нѣмцы, эмигранты и священники въ походную колонну для этапированія становись». И начался пѣшій этапъ. Конвоиры гнали насъ почти бѣгомъ, избивая прикладами отстающихъ. Ужасно было смотрѣть, какъ смертнымъ боемъ избиваютъ стариковъ — священниковъ и эмигрантовъ. Мы, молодые, подъ градомъ ударовъ выхватывали несчастныхъ и уносили впередъ изъ зоны звѣрства. Нѣсколько человѣкъ все же было убито. Такъ пришли мы къ строящемуся лагерю возлѣ шахты Тырганскiй уклонъ.

Новый лагерь именовался: «Слѣдственный офицерскій лагерь». Слѣдствіе вели контрразвѣдка СМЕРШ (смерть шпіонамъ) и слѣдственный отдѣлъ Областного управленія НКВД.

Весь контингентъ именовался батальономъ (около двухъ тысячъ человѣкъ), который былъ разбитъ на роты и взводы. Часть военноплѣнныхъ работала на шахтѣ, часть занималась рытьемъ котловановъ подъ врытые въ землю бараки — землянки. Кормили впроголодь, питьевой воды не было. Пили воду, откачиваемую изъ шахты. Люди болѣли, медицинская помощь не предусматривалась. Ежедневно умирало 10-15 человѣкъ — первыми люди крѣпкаго сложенія и высокаго роста и старики. Имъ требовалось усиленное питаніе. Такіе «богатыри», какъ я, держались на ногахъ.

Почти каждый день въ городъ увозили 2-3 человѣка. Никто изъ нихъ не возвращался. Вначалѣ это были командиры бригадъ, полковъ — старшіе офицеры. Всѣмъ было ясно, что ихъ приговаривали къ смертной казни и разстрѣливали. Конвейеръ смерти работалъ безотказно. Уничтожали офицеровъ, особо отличившихся въ бояхъ частей. Такъ были разстрѣляны офицеры 5-го Донского и 6-го Терскаго полковъ за разгромъ въ Югославіи 233 совѣтской стрѣлковой дивизіи, офицеры 1-го Донского коннаго полка за участіе въ подавленіи Варшавскаго возстанія. За попытку бѣжать изъ лагеря были приговорены къ разстрѣлу пять человѣкъ. Среди нихъ самый отчаянный офицеръ 15-го корпуса, командиръ развѣдывательнаго дивизіона майоръ Махъ. Въ 1947 году въ Москвѣ, въ Бутырской тюрьмѣ, были повѣшены пять казачьихъ генераловъ: Петръ Красновъ, Семенъ Красновъ, Шкуро, Домановъ и фонъ Паннвицъ.

Умерли почти всѣ священники и эмигранты. Умеръ отъ истощенія лихой командиръ Калмыцкаго полка (въ Гражданскую войну) полковникъ Слюсаревъ. Повѣшенъ мой командиръ полка (въ Красной арміи) майоръ Н.В. Ивановъ. Уничтожены всѣ старшіе офицеры до есаула включительно.

Весной 1947 года въ Слѣдственномъ лагерѣ изъ 2000 осталось менѣе 500 человѣкъ. Уцѣлѣвшихъ нѣмцевъ и молодыхъ (родившихся за рубежомъ) эмигрантовъ осудило Особое совѣщаніе. Они получили по десять лѣтъ заключенія. Оставшихся въ живыхъ совѣтскихъ гражданъ перевели въ ссылку (спецпоселеніе). Въ эту группу попалъ и я.

Не забуду еще одинъ эпизодъ. Лѣтомъ 1946 года на каменномъ карьерѣ подъ усиленной охраной работалъ штрафной взводъ. Активной части взвода какъ-то удалось безъ выстрѣла разоружить конвой. Было захвачено все оружіе конвоя, въ томъ числѣ и ручной пулеметъ. Кто былъ помоложе и здоровѣе, захватили грузовикъ Студебеккеръ и ушли въ побѣгъ. «Кумъ» хвастался, что скоро всѣхъ убитыхъ бѣглецовъ привезутъ и положатъ рядкомъ у проходной. Дни шли, а убитыхъ не привозили. Затѣмъ привезли на машинѣ много убитыхъ солдатъ. «Кумъ» хвастаться пересталъ. По лагерю ходили слухи, что бѣглецы — офицеры атаковали съ тылу пограничную заставу и ушли въ Афганистанъ. Насколько достовѣрны были эти слухи, я не знаю.

 

Въ ссылкѣ было не легче лагеря. Въ странѣ царилъ послѣвоенный голодъ. Истощенные въ лагерѣ люди по-прежнему умирали. Умеръ мой однополчанинъ есаулъ Миланинъ и много другихъ. Тяжко было и намъ — молодымъ, профессіональнымъ офицерамъ. Гражданской профессіи нѣтъ, а пулеметчики никому не были нужны. Я объявилъ себя электромонтеромъ, а затѣмъ слесаремъ — ремонтникомъ. Работалъ и учился работать. Изъ ссылки время отъ времени арестовывали молодыхъ офицеровъ. Судили. Кого разстрѣливали, кого приговаривали къ большимъ срокамъ тюремнаго заключенія. 28-го апрѣля насталъ и мой чередъ. Меня арестовали на работѣ. Черезъ нѣсколько дней увезли въ городъ Кемерово. Началось слѣдствіе, пытки безcоницей, штрафные наручники. Пытка женскимъ и дѣтскимъ плачемъ. Дѣло въ томъ, что я былъ женатъ на нѣмкѣ Л. Бауэръ, и у меня была дочь — грудной ребенокъ. Начальникъ Слѣдственнаго отдѣла подполковникъ Берлинъ вынуждалъ меня подписать протоколъ-признаніе, что я завербованъ иностранной развѣдкой. Ужъ очень ему хотѣлось получить орденъ. Отсюда и пытки. Весь ходъ слѣдствія строился на томъ, что измученный человѣкъ, чтобы скорѣе быть разстрѣляннымъ, подпишетъ какіе угодно протоколы. Будетъ разстрѣлянъ, а работники слѣдственныхъ органовъ получатъ ордена. Я никакъ не соглашался умереть шпіономъ. Тогда Берлинъ началъ вымогать у меня признаніе, что, будучи въ ссылкѣ, я подготавливалъ вооруженное возстаніе съ цѣлью сверженія совѣтской власти. Такой доносъ на меня сдѣлалъ ссыльный В., (фамилію его я не называю, чтобы не омрачить жизнь его невиннымъ потомкамъ). Слѣдствіе продолжалось полгода, но и человѣческимъ силамъ есть предѣлъ.

Берлинъ настаивалъ на томъ, чтобы я подписалъ обвиненіе по статьѣ 19-58-2, Я буду разстрѣлянъ, но мою жену и дочь оставятъ въ покоѣ. По обвиненію по пункту 58-1у б слѣдствія было достаточно матеріаловъ, чтобы приговорить меня къ разстрѣлу. Для ускоренія развязки я взялъ на себя и пунктъ 19-58-2.

Въ сентябрѣ 1949 года Военный Трибуналъ Западно-Сибирскаго военнаго округа приговорилъ меня по статьямъ:

58-1 къ высшей мѣрѣ наказанія —  разстрѣлу,

19-59-2 къ высшей мѣрѣ наказанія — разстрѣлу,

58-10-11 къ 10 годамъ заключенія, 5 годамъ ссылки и 5 годамъ пораженія правъ.

По совокупности — къ разстрѣлу. Мнѣ разрѣшалось въ теченіи 72 часовъ обратиться въ Верховный Совѣтъ съ просьбой о помилованіи. Просить пощады я отказался. Меня помѣстили въ одиночную камеру.

Я зналъ, что ночью черезъ три дня въ камеру войдутъ группой надзиратели, надѣнутъ наручники, въ ротъ вставятъ деревянную грушу и сзади завяжутъ завязки. Начальникъ внутренней тюрьмы объявитъ, что 72 часа истекло, и приговоръ вступилъ въ силу. Затѣмъ недолгій путь въ звукоизолированный подвалъ и выстрѣлъ въ затылокъ прерветъ жизнь.

Прошло сорокъ восемь часовъ. Вдругъ, меня, безъ наручниковъ привели въ кабинетъ начальника внутренней тюрьмы, и объявили, что въ связи съ Указомъ объ отмѣнѣ смертной казни Военная Коллегія Верховнаго Суда замѣняетъ мнѣ приговоръ на 25 лѣтъ тюремнаго заключенія, 5 лѣтъ ссылки и 5 лѣтъ пораженія въ правахъ.

На этомъ совѣтскій плѣнъ закончился, началась каторга.

 

Цѣлую недѣлю я «отдыхалъ» въ одиночной камерѣ, спокойно спалъ, было время обдумать все пережитое. Анализируя чувства въ то время, когда былъ на волосокъ отъ смерти, я понялъ, что былъ готовъ достойно, по-казачьи ее принять и то, что по-прежнему остаюсь непокорнымъ казакомъ. Начались этапы: Ленинскъ, Кузнецкая пересыльная тюрьма, Новосибирскій политизоляторъ, Иркутскій политизоляторъ, Тайшетская пересылка. Самое трудное при этапированіи было то, что тюремная администрація мелкія группы политзаключенныхъ смѣшивала съ уголовниками. Въ пересыльныхъ тюрьмахъ и камерахъ шли жестокіе бои. Мы обычно занимали уголъ въ камерѣ и принимали бои въ соотношеніи 10 къ 100. Часто въ этихъ бояхъ гибли люди, а надзорслужба дѣлала видъ, что ничего не видитъ.

Тайшетская пересылка — это пересыльный лагерь Озерлага. Озерлагъ — особо закрытый режимный лагерь, располагавшійся на желѣзнодорожной трассѣ Тайшетъ-Лена въ Иркутской области. Въ Тайшетѣ находился закрытый авторемонтный заводъ ЦАРМЗ. Туда я и былъ направленъ отбывать свой срокъ.

На заводѣ было много легче, чѣмъ въ тайгѣ. Лѣтомъ рабочій день длился двѣнадцать часовъ, зимою десять. Первые годы переписка была запрещена, затѣмъ разрѣшалось писать два письма въ годъ по десять строкъ въ письмѣ. Но все-таки въ теплѣ и подъ крышей. Тамъ я пробылъ до 1951 года. Тогда я былъ обвиненъ въ соучастіи въ убійствѣ «стукача» и былъ этапированъ на штрафной лагпунктъ. Слѣдствіе показало мою непричастность къ этой акціи.

Штрафной лагпунктъ отличался строжайшимъ режимомъ и тяжелѣйшей работой. Меня назначили на каменный (гранитный) карьеръ. Болѣе тяжелой работы въ лагпунктѣ не было. Послѣ двухъ-трехъ мѣсяцевъ работъ на карьерѣ люди истощались, заболѣвали и умирали. Какъ выяснилось позднѣе, гранитъ, который мы добывали, былъ радіоактивнымъ. Какъ говорилось на лагерномъ жаргонѣ, я сталъ «тонкимъ, звонкимъ и прозрачнымъ», но ни одного дня не болѣлъ. Облученіе сказалось позже, — произошло помутнѣніе хрусталиковъ обоихъ глазъ и я, уже дома, почти ослѣпъ.

Два раза въ году всѣ заключенные проходили медосмотръ — для отбора на Колыму. Я былъ крѣпкаго сложенія, но за войну получилъ три тяжелыхъ раненія. По этой причинѣ я былъ «чертъ хромой» и меня на Колыму не брали. Но и въ Озерлагѣ было не сладко. Сколько людей умерло на лѣсоповалѣ? Сколько заключенныхъ было убито преднамѣренно конвойными солдатами? Мнѣ запомнился конвоиръ К. — онъ спеціализировался на стрѣльбѣ заключенному въ спину. Попроситъ подкинуть ему въ костеръ дровъ, а когда заключенный поворачивался уходить на рабочее мѣсто, стрѣлялъ ему въ спину. За такой «подвигъ» К. получалъ двѣ недѣли отпуска домой.

Подобныхъ К. было много. Сегодня они ходятъ, какъ честные воины, съ орденскими колодками, при случаѣ бьютъ себя кулаками въ грудь: «смотрите, какой я патріотъ». И нѣтъ способа снять съ нихъ палаческую маску…»

В.С. Дудниковъ

 

 

 

Слѣва — казаки конвоя генерала фонъ Паннвица, воевавшіе за Россію.

Справа — сталинскіе холуи красные «казаки», воевавшіе за «Родину».

 

 

 

А это наслѣдники сталинскихъ «казаковъ» россiянскiе лже-казаки, «возрожденные» по кремлевскимъ приказамъ изъ бывшихъ ментовъ, политруковъ, КГБшниковъ, отставныхъ совѣтскихъ офицеровъ и тому подобной публики, чьи предки активно и цѣленаправленно занимались истребленіемъ казачества. Второй слѣва — красный попъ изъ сергіанской Московской патріархіи, «возрожденной» по тѣмъ же приказамъ и изъ того же контингента, что и россiянское «казачество».