П. Красновъ

 

 

Терунешь.

 

Аска Марiамъ.

 

Повѣсти.

 

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО

ЛИТЕРАТУРА

-БЕРЛИНЪ-

 

 

 

 

Право собственности закрѣплено за издательствомъ во всѣхъ странахъ, гдѣ это допускается законами.

Alle Rechte vorbehalten, insbesondere das Ueborsetzungsrecht

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Терунешь.

 

I.

 

Послѣднiй мулъ моего каравана, задѣвъ мѣшками изъ грубой парусины, висѣвшими у него съ боковъ, за основную жердь плетневаго забора, пролѣзъ въ узкую калитку, и все мое имущество, основа будущаго благосостоянiя, собралось на небольшой площадкѣ, поросшей высокой желтой травой. По серединѣ площадки стояла круглая хижина, сажени три въ дiаметрѣ, сплетенная изъ хвороста и обмазанная грязной коричневой глиной. Хижина имѣла коническую крышу, изъ соломы «дурры», — растенiя съ длиннымъ камышеобразнымъ стеблемъ. На вершинѣ конуса помѣщался красный глиняный горшокъ, и на немъ деревянный четырехъконечный крестъ, знакъ того, что усадьба принадлежала дворянину — Ато-Домисье[1]. Самъ Домисье находился на службѣ при дворѣ раса Маконена въ Харарѣ и свой аддисъ-абебскiй домъ уступилъ мнѣ во временное пользованiе за двѣ штуки кумача. Отнынѣ эта круглая хижина, съ грязнымъ землянымъ поломъ, въ изобилiи населеннымъ мелкими черными блохами, становилась моимъ домомъ и магазиномъ. Камышовая рама, обтянутая воловьей шкурой, съ большими прорѣхами, и привязанная веревочными петлями къ жѳрдямъ, врытымъ въ землю, замѣняла дверь, а два оконца были затянуты грязными тряпками. Тѣмъ не менѣе это была недурная относительно постройка, пригодная для моихъ цѣлей.

Изъ дверей моего двора видна была вся Аддисъ-Абеба, столица Эѳiопской имперiи. Верстахъ въ полутора, на западъ, на вершинѣ круглаго холма бѣлѣли камѳнныя постройки Геби — дворца негуса Менелика — окруженный стѣной; отъ нихъ бѣжала темная дорога внутрь города, состоявшаго изъ цѣлаго ряда усадебъ, подобныхъ моей и соединенныхъ между собой узкими каменистыми тропинками. Кое-гдѣ, окруженныя рощами смоковницъ, банановъ и лимоновъ, возвышались большiя круглыя крыши храмовъ, увѣнчанныя вмѣсто крѳстовъ звѣздами изъ крупныхъ страусовыхъ яицъ. Большой длинный домъ французскаго посланника на одномъ концѣ Аддисъ-Абебы и рядъ палатокъ, съ развѣвающимся надъ ними русскимъ флагомъ посольскаго двора на другомъ заканчивали обширный кругъ долины, занятой городомъ. Тропинки, ведшiя отъ хижины къ хижинѣ, прерывались мутнымъ потокомъ Хабана, шумѣвшимъ въ глубокой промоинѣ. Кое-гдѣ къ потоку вели крутые спуски, усѣянные большими камнями. Мѣстами пейзажъ скрашивался изумрудно-зеленой лужайкой, поросшей маленькими кустами различныхъ породъ. Весь городъ былъ окруженъ горами, подымавшими свои то круглыя, то острыя вершины къ безоблачному синему небу. На сѣверъ, на столообразной горѣ, словно черная тѣнь залегли многочисленныя хижины древняго города—Энтото.

Вечерѣло. Розовымъ сiянiемъ подернулись вершины горъ, и фiолетовыя тѣни бѣжали отъ муловъ, тюковъ, построекъ и деревьевъ. Рѣзкiй и пронзительный вѣтеръ становился холоднѣе и, распахивая бѣлыя шамы[2] погонщиковъ моихъ муловъ и обнажая ихъ худые темные торсы — заставлялъ спѣшить съ работой.

 

Чьи это свѣтлые глаза глядятъ на меня изъ глубины хижины? Красивые, синiе, добрые, любящiе глаза. Это глаза моей Ани. Я вижу и слезы, которыя дрожать въ темныхъ и длинныхъ рѣсницахъ, какъ дрожали въ тотъ мрачный день, когда я, Иванъ Семеновичъ Андреевъ, покидалъ свою маленькую петербургскую квартиру. Я вижу и гостиную съ круглымъ столомъ и высокой лампой на немъ, съ ящиками и тюками — вотъ этими самыми тюками, которые валяются здѣсь на соломѣ, — подогнутый коверъ, простенькiй комодъ у стѣны и жену мою Аню, безсильно плачущую тихими слезами у окна.

Въ окно чуть брезжитъ холодное петербургское утро, мороситъ мелкiй дождь, и длинныя струйки, что ползутъ по стеклу, мнѣ кажутся продолженiемъ ея слезъ.

— Аня, говорю я, еще не поздно. Если хочешь, — я не поѣду.

Она отрывается отъ окна и падаетъ мнѣ на грудь. Я ловлю ея мокрыя щеки, ея губы и цѣлую ее. Въ этихъ поцѣлуяхъ такъ много грусти и тоски.

— Нѣтъ, нѣтъ. Поѣзжай, если такъ надо. Поѣзжай. ... Я не хочу быть тебѣ помѣхой, поѣзжай. ...

— Аня! Мы въ долгахъ. Здѣсь въ Петербургѣ мы никогда изъ нихъ не выпутаемся. И повѣрь, что быть представителемъ громадной фирмы для меня гораздо лучше, чѣмъ вести то ничтожное торговое дѣло, которое разорило меня. . . . Но, повторяю тебѣ, если тебѣ это такъ тяжело — я не поѣду . . . еще не поздно!

— Христосъ съ тобой, — говорить Аня и крестить меня. — Возвращайся только скорѣе и не забывай!..

Бѣдная Аня! Она всего годъ, какъ жена моя. Ея кроткiй тихiй нравъ столкнулся съ моими мечтами о внезапномъ и необычномъ обогащенiи.

Я игралъ на биржѣ и проигрался, кредиторы готовы были описать мою бѣдную обстановку до послѣдняго стула, — надеждъ на поправку не было, когда одна большая торговая фирма предложила мнѣ отправиться съ караваномъ мануфактурныхъ и мелкихъ металлическихъ издѣлiй въ Абиссинiю и попробовать насколько выгоденъ этотъ новый рынокъ для Россiи. Въ случаѣ прибыли я получалъ половину ея, не неся никакихъ расходовъ; убытка я не терпѣлъ. Такое предложенiе было для меня спасенiемъ и я согласился.

О, эти дни прощанiя и упаковки товара! Какую заботливость проявила Аня ко мнѣ, заворачивая вещи и дѣлая надписи дрожащей рукой. Вотъ и сейчасъ, роясь въ переметныхъ сумахъ, я нащупалъ мягкiй свертокъ и, вынувъ его, прочелъ — «башлыкъ» . . . Она положила мнѣ даже и башлыкъ, такъ какъ слыхала, что въ Абиссинiи, въ горахъ, бываетъ холодно.

Свѣча дрожитъ въ жестяномъ фонарѣ, и длинныя тѣни бѣгутъ отъ ящиковъ и тюковъ, а углы хижины становятся темнѣе. Изъ угловъ глядятъ на меня дорогiя лица моихъ родныхъ, и въ этомъ чужомъ для меня домѣ мнѣ хорошо. Завтра застучитъ мой топоръ, и я устрою прилавокъ и шкапы, завтра штуки матерiй лягутъ на полкахъ, а заманчивая вывѣска на абиссинскомъ языкѣ будетъ приглашать желающихъ купить что-либо въ новомъ магазинѣ единовѣрца-москова....

И я сладко дремалъ, мечтая о будущемъ, голодный и усталый на жесткихъ сверткахъ. Иногда дремоту мою нарушалъ визгъ шакаловъ у самыхъ дверей дома...

 

II.

 

Я сталъ совершеннымъ абиссинцемъ. Сажусь на мула съ правой стороны, ношу шаму, какъ они, ѣмъ инжиру, пью грязный, вонючiй тэчь[4], который мнѣ приносятъ изъ сосѣдней деревни женщины-галласски въ большихъ глиняныхъ гомбахъ[5], заткнутыхъ травой, наконецъ, болтаю, перемѣшивая абиссинскiя слова съ русскими и все приправляя такой мимикой, какой позавидовалъ бы лучшiй артистъ балетной труппы Петербурга. Я третiй мѣсяцъ торгую въ Аддисъ-Абебѣ. Два раза ѣздилъ въ Хараръ пополнять запасы, и морозовскiя ткани у меня смѣнились индiйскими шелками и англiйскимъ полотномъ. Дѣла идутъ недурно, но до большой наживы еще далеко. Въ окна моей хижины вставлены стекла, глина обмазана мѣломъ, хижина разбита на двѣ половины — магазинъ и спальню хозяина. Слуги мои одѣты въ бѣлыя рубашки и штаны и прекрасно мнѣ помогаютъ, а населенiе города меня любить, потому что я «христiанинъ-московъ» одной съ ними вѣры, хожу въ ихъ церковь, молюсь святому Георгису, пляшу вмѣстѣ со священниками и пою псалмы. Два раза меня даже звали къ епископу на чашку кофе. Я прiѣзжалъ на мулѣ въ обширный дворъ, обсаженный бананами, съ вымощенными плитнякомъ дорожками. Меня проводили въ большой круглый каменный домъ аббуны. Аббуна въ шелковой черной накидкѣ, расшитой золотомъ, сидѣлъ на альгѣ[6], покрытой дорогими коврами, и опирался на подушки. Онъ бесѣдовалъ со мною о Россiи и угощалъ ароматнымъ тэчемъ, который подавался въ зеленомъ стаканѣ и ставился на полъ передо мной. Кругомъ, сидя на колѣняхъ и оживленно шепчась, трапезовали священники, дьяконы и причтъ, босые, въ высокихъ греческихъ черныхъ шапкахъ и бѣлыхъ плащахъ. Домъ былъ наполненъ запахомъ чеснока и прянымъ ароматомъ тэча.

Слуги аббуны въ чистыхъ длинныхъ бѣлыхъ рубашкахъ, согласно съ обычаемъ, разносили маленькiе стеклянные графинчики съ узкимъ горлышкомъ и подавали ихъ трапезующимъ. И они съ восклицанiемъ радости, высоко запрокидывая свои темныя головы, выпивали мутный желтый напитокъ. Я говорилъ аббунѣ о братствѣ между русскими и абиссинцами, знакомилъ его съ нашими церковными напѣвами. Я привыкъ ко дню, вдругъ начинающемуся въ 6 часовъ утра, и такъ же внезапно надвигающейся ночи, привыкъ къ жарѣ днемъ, — когда отвѣсные лучи палятъ сквозь солому крыши, а въ лавкѣ становится душно, и запахъ кумача дѣлается особенно рѣзкимъ, — и холоду ночью, когда и подъ теплымъ одѣяломъ дрогнешь. Вой и визгъ шакаловъ меня не тревожатъ больше. По праздникамъ я балуюсь охотой, хожу съ винтовкой стрѣлять дикихъ гусей на Хабанѣ, или ползаю по крутымъ скатамъ горъ, въ погонѣ за козами...

У дверей моего дома всегда сидитъ или лежитъ нѣсколько абиссинцевъ. Они недѣлями присматриваются къ товару, облюбовываютъ его, затѣмъ заходятъ въ магазинъ, хвалятъ меня, расхваливаютъ приглядѣвшуюся имъ вещь, справляются о цѣнѣ, передаютъ ее изъ рукъ въ руки, чуть не облизываютъ и вдругъ возвращаютъ ее мнѣ, объявляя, что вещь — «кефу» — скверная и этой цѣны не стоитъ, причемъ предлагаютъ мнѣ отдать ее, назначая цѣну разъ въ двадцать ниже моей. Начинается торгъ съ клятвами и божбой, и, не придя ни къ какому результату, мы разстаемся почти врагами. Но это не мѣшаетъ на другой день имъ снова явиться ко мнѣ и, раскритиковавши вещь, набавить немного цѣну. Такъ длится иногда съ недѣлю, но въ концѣ концовъ вещь, къ обоюдному удовольствiю, продается. Отдать вещь безъ торга, это — лишить абиссинца лучшаго удовольствiя, да и сама вещь потеряетъ для него свою цѣну....

У меня есть и знакомые. Нерѣдко ко мнѣ заходятъ въ гости полковники и генералы. Я угощаю ихъ чаемъ съ печеньемъ, и мы бесѣдуемъ о политикѣ. Два французскихъ негоцiанта, мои конкуренты, тоже не брезгаютъ моимъ хлѣбомъ-солью. Особенно толстякъ Савурэ, десятый годъ торгующiй въ Аддисъ-Абебѣ, любитъ зайти ко мнѣ поболтать. Время летитъ незамѣтно, капиталы прiумножаются, а вмѣстѣ съ тѣмъ увеличиваются и шансы вернуться на родину. Дай-то Богъ! ..

 

III.

 

Однажды день выдался на рѣдкость жаркiй. Ни вѣтерка, ни струи какой-нибудь прохладной, чтобы облегчить изнемогающее тѣло. Савурэ и знатный абиссинецъ Ато-Абарра сидятъ у меня за прилавкомъ, и мы допиваемъ третiй самоваръ. Потъ льетъ съ меня градомъ, мои гости тоже порядкомъ упарились.

— Э-эхъ, московъ! — дружелюбно хлопая меня по плечу, говорить сухой и темный, съ красивой черной бородкой Абарра: — все хорошо у тебя, а только некому хозяйствомъ твоимъ править. Тэчь у тебя плохъ, инжира суховата. Надо тебѣ жениться!

Это предложенiе приводитъ Савурэ въ необыкновенный восторгъ.

Его полное лицо покрывается тысячью мелкихъ морщинь, а маленькiе глазки совершенно сжимаются и становятся узкими и влажными.

— Мосье, мосье! — восклицаетъ онъ, захлебываясь: — femme малькамъ. Харошъ, очень харошъ[7].

Ему вторить и Абарра. Оба они находятъ мое положенiе весьма комичнымъ, и Абарра начинаетъ мнѣ перечислять тысячи выгодъ, которыя я буду имѣть, если женюсь.

— Она будетъ печь инжиру . . готовить тэчь, бранить слугъ, считать куръ, стирать бѣлье, мазать глиной домъ, толочь зерно, ткать пряжу, чистить ружья . . . она будетъ любить тебя. . . .

— О-о-о-э, — взвизгиваетъ Савурэ: — она будетъ любить тебя. Малькамъ! Очень харошъ!

— Ты возьмешь молодую абиссинку изъ хорошаго дома, и ты станешь совсѣмъ абиссинцемъ.

— Совершеннымъ абиссинцемъ, — повторяетъ Савурэ и протягиваетъ къ самовару свой допитый стаканъ.

Я наливаю ему, себѣ и Абарра чаю, подливаю сквернаго, пахучаго англiйскаго рома, и мы на нѣкоторое время погружаемся въ молчаливое созерцанiе полныхъ стакановъ. Въ моей лавкѣ температура становится невозможной, но на воздухѣ еще хуже, паритъ и ломитъ всѣ кости отъ жары. Я ложусь на скамьѣ, покрытой шкурой леопарда, моему примѣру слѣдуютъ и гости. Ромъ, котораго въ избыткѣ хватилъ Абарра, клонитъ его ко сну, и онъ клюетъ носомъ. Савурэ мурлычетъ какую-то пѣсню по-французски, а я размышляю.....

Абиссинки и галласски, всѣ тѣ женщины, которыхъ я видѣлъ на пути отъ Харара до Аддисъ-Абебы, сомалiйки и данакили пустыни, мелькаютъ передо много, то полными обнаженными, черными, какъ эбеновое дерево, торсами, то худыми костистыми плечами, выдающимися изъ-подъ грязныхъ тряпокъ, то пестрыми платками и шалями, бусами и кольцами, и темными выразительными глазами. Сквозь эту вереницу черныхъ и коричневыхъ лицъ встаетъ на секунду блѣдное, грустное личико моей Ани съ простыми синими глазами, въ которыхъ свѣтится безысходная тоска и грусть, встаетъ и заслоняется туманной дымкой пространства: морей, рѣкъ и горъ, отдѣляющихъ меня отъ Россiи. Я пытаюсь возобновить въ памяти всѣ тѣ хребты, которые мнѣ пришлось перевалить, и путаюсь въ самомъ началѣ. И снова темныя женщины окружаютъ меня.

Я смотрю на дремлющаго Савурэ, на спящаго во всю Абарра, смотрю на свою лавку, на просторную комнату сзади нея, и мнѣ начинаетъ казаться, что жениться на абиссинкѣ было бы не дурно. Я гоню эту мысль, но она не уходитъ отъ меня, и я не могу уже отъ нея отдѣлаться.

 

IV.

 

Выла суббота. На аддисъ-абебскомъ базарѣ — «габайѣ», собралось тысячъ до пяти народа.

На обширномъ склонѣ холма, вершина котораго была занята магазинами негуса, окруженными частоколомъ, торговцы и торговки разложили свой товаръ. На вышкѣ сидѣлъ начальникъ, «шумъ» базара, и наблюдалъ за порядкомъ. Оставивъ мула внизу у моего прiятеля Савурэ, я вдвоемъ со слугою толкался среди темной толпы, покрывавшей площадь. Торговцы разложили свой товаръ прямо на землѣ. Тутъ были и громадныя груды готовыхъ блиновъ инжиры, наложенныя на круглыя соломенныя корзиночки, и красный перецъ, натолченный мелкимъ порошкомъ, и зерна дурры, и мука, и куски каменной соли, обточенной брусками и употребляемой вмѣсто денегъ, и пузатыя гомбы съ тэчемъ и листья хмельнаго «геша», и головки чеснока и доски толщиною въ четыре дюйма, и жерди, и бамбукъ, и сахарный тростникъ, и солома, и ячмень, и даже верблюжiй пометъ, употребляемый вмѣсто топлива. Тутъ продавали муловъ, и покупатели катались на нихъ взадъ и впередъ, пробуя ихъ проѣздъ или съ криками пуская вскачь. Тамъ кавалеристы въ бѣлыхъ плащахъ, размахивая ногами и хлопая локтями, скакали, выхваляя силу и рѣзвость своихъ коней. Крикъ, гомонъ, споры, абиссинская рѣчь, перемѣшанная съ гортаннымъ говоромъ галласовъ, криками сомалей-полицейскихъ, прогуливающихся среди толпы въ синихъ итальянскихъ плащахъ, и возгласами худыхъ скелетообразныхъ данакилей, разлегшихся возлѣ каравана верблюдовъ, вытянувшихъ свои, морды наполняли площадь.

Геразмачъ, тысяченачальникъ, предшествуемый двумя слугами, изъ которыхъ одинъ несъ его двуствольное ружье, а другой — раззолоченный узорчатый, круглый щитъ, ѣдетъ на мулѣ въ богатомъ наборѣ и помахиваетъ надъ головами разступающейся толпы тонкой жердью. Надъ черными курчавыми волосами его поднимаются золотистыя пряди львиной гривы, огненнымъ вѣнцомъ окружающей лобъ и придающей ему дикiй, но красивый видъ; пестрый боевой плащъ и леопардовая шкура мотаются по плечамъ его, поверхъ бѣлоснѣжной шамы и бѣлой тонкой рубашки, стянутой краснымъ шагреневымъ патронташемъ. Сѣдло накрыто богатымъ суконнымъ чепракомъ, расшитымъ разноцвѣтными шелками. Сзади него бѣжитъ босоногая толпа ашкеровъ въ грязнобѣлыхъ рубахахъ, съ кожанными патронташами на поясѣ и ружьями на плечахъ. Толпа разступается передъ нимъ, иные кланяются, иные спѣшатъ очистить дорогу. ...

Священникъ въ маленькой шапочкѣ и съ хитрымъ, плутоватымъ лицомъ пробирается между корзинокъ съ инжирой, казакъ нашего посольства, въ громадномъ шлемѣ, со звѣздой и отличiемъ на немъ, съ малиновыми погонами на бѣлой рубашкѣ, о чемъ-то споритъ съ продавцомъ гебса. Итальянскiй солдатъ въ пестрой зеленоватой чалмѣ и синемъ суконномъ плащѣ съ чернымъ лицомъ, проходить, тревожно озираясь на мальчишекъ, преслѣдующихъ его криками: «али», «али»[8].

Вдругъ среди этой толпы показалась женщина ... Ихъ было много здѣсь, молодыхъ и старыхъ, продавщицъ и покупательницъ, но эта обратила мое особенное вниманiе. Она была очень молода и красива. Темное, почти черное лицо ея, съ короткими, густыми курчавыми волосами, блистало такой молодостью, наивностью и правильностью чертъ, что невольно влекло къ себѣ. Большiе, карiе глаза сверкали изъ-подъ густыхъ рѣсницъ какою-то тревогою. Ноздри прямого и тонкаго еврейскаго носа, не слишкомъ большого и правильнаго, были раздуты, а тонкiя красиво очерченныя губы то и дѣло змѣились улыбкой. Въ длинной бѣлой рубахѣ, свободно падавшей многими складками къ ногамъ и перевязанной у пояса веревкой, съ босыми ногами и полными обнаженными руками, она сидѣла по-мужски въ сѣдлѣ, вложивъ большiе пальцы маленькихъ ногъ въ круглыя кольца стремянъ. Два ашкера, верхомъ на мулахъ, съ ружьями на правомъ плечѣ, провожали ее.

Она казалась мнѣ бронзовой альмеей, соскочившей съ витрины изящнаго парижскаго магазина. Все въ ней было такъ красиво, такъ изящно, такъ полно воинственнаго, абиссинскаго благородства, что не заглядѣться на нее нельзя было. И я пошелъ за ней, любуясь ея свободной посадкой, гибкимъ станомъ и красивымъ изгибомъ темной, изящной шеи. Она обернулась и посмотрѣла на меня, Сердце мое забилось. Что думаетъ она обо мнѣ? Но темные глаза съ коричневатыми бѣлками свѣтились лаской и привѣтомъ, и, казалось, манили меня за собою. Я былъ русскiй разночинецъ, а она, повидимому, дочь знатнаго абиссинца, но, что изъ этого — въ эту минуту я зналъ и помнилъ лишь одно, что я бѣлый, а она черная, а потому сословныхъ перегородокъ между нами не существовало! И я пошелъ за нею. Но ударъ по плечу остановилъ меня. Я не такъ испугался, какъ разсердился. Передо мною стоялъ Ато-Абарра. Почтенный Абарра выпилъ много тэча, а потому отяжелѣлъ и его тонкiя, стройныя, военныя ноги плохо ему повиновались.

— Самой гета, куда ты[9]?

— Куда?! Кто эта дѣвушка?

— Дѣвушка? — Абарра прищурился, приложилъ ладонь къ глазамъ козырькомъ, и всмотрѣлся въ проѣзжавшую. — А хороша? . .

— Ты ее знаешь?

— Еще бы! — онъ подмигнулъ мнѣ, и все его хитрое и пьяное лицо расплылось въ слащавую улыбку. — Вотъ тебѣ и жена!

— Жена. Возможно ли? — воскликнулъ я. — Жена! Да ты знаешь ее, что ли?

— Мынну! Что за вопросы?! Конечно, знаю. Дочь баламбараса Машиша — Терунешь[10].

И онъ, припрыгивая, побѣжалъ такъ легко, какъ только умѣютъ бѣгать абиссинцы, остановилъ дѣвушку и, прикладывая руки къ груди и закрывая ротъ шамою, заговорилъ съ ней, дѣлая мнѣ знаки подойти. Я подошелъ и сконфузился. Я, большой бѣлый московъ, сконфузился передъ маленькой абиссинской дѣвушкой. Теперь, разглядѣвъ ее ближе, я увидѣлъ, что ей было не больше четырнадцати лѣтъ.

— Дэхна-ну, — сказалъ я, кланяясь и протягивая руку.

— Дэхна-ну, — отвѣтила она на привѣтствiе и протянула мнѣ свою маленькую ручку.

О, милое созданiе! Ея пожатiе, слабое дѣтское, ея вдругъ потемнѣвшее отъ смятенiя лицо, были такъ милы, что мнѣ безумно захотѣлось взять къ себѣ въ домъ эту малютку, разложить передъ нею свои шелки и бархаты, одарить, какъ царицу, и въ царской роскоши холить и беречь ее многiе годы.

— Терунешь, — говорилъ пьяный Абарра: — гета[11] московъ на тебѣ жениться хочетъ.

— Ойя гутъ, — воскликнула дѣвушка, и лицо ея стало совсѣмъ чернымъ отъ краски, залившей щеки: — старый Абарра все говоритъ глупости.

И она пустила круглый плетеный поводъ своего мула. Онъ затопоталъ тонкими ножками по красной пыльной тропинкѣ, и коричневая красавица исчезла въ пурпурѣ пыли, озаренной яркимъ солнцемъ, на золотистомъ фонѣ соломы полей и яркихъ лучей, а я остался рядомъ съ Абаррой, вдали отъ шумнаго Габайи и своего мула.

— Сосватаю. Клянусь святымъ Георгисомъ сосватою Iоханнеса-москова съ Терунешь. Что дашь за свадьбу? Хочешь — пятьдесятъ талеровъ баламбарасу Машишѣ и сабельный клинокъ ему же, а мнѣ десять талеровъ и маленькiй ножикъ съ двумя лезвiями. Идетъ, что ли? Ой, недорого. Потому недорого, что московъ— христiанинъ и другъ Габеша... А Терунешь славная дѣвушка. Я ее давно знаю. Она умѣетъ готовить тэчь, хорошо шьетъ. Она еще не была замужемъ. Ой, московъ, не прогадаешь !..

Я не отвѣчалъ словоохотливому Ато, расточавшему похвалы моей нареченной: мнѣ было не до того.

Смуглое личико Терунешь, съ миндалевидными глазами и темными рѣсницами, заслонило блѣдный образъ Ани, съ ея простенькими глазками, и я забылъ ея сѣверную, холодную улыбку подъ жгучимъ небомъ Африки.

 

V.

 

Не прошло и недѣли, какъ я быль уже женатъ на Терунешь. Это случилось очень просто. На другой же день послѣ встрѣчи, ко мнѣ въ лавку зашелъ Абарра вмѣстѣ съ Машишой. Машиша залюбовался маленькимъ перламутровымъ ножичкомъ со многими лезвiями и, какъ и всѣ абиссинцы, сталъ прицѣниваться къ нему.

— Подари его баламбарасу, — шепнулъ мнѣ

на ухо Абарра.

Я послѣдовалъ его совѣту, и мой ножичекъ исчезъ въ рукавѣ Машиши.

— Вотъ что Машиша, — сказалъ Абарра полушопотомъ своему прiятелю: — твоя дочь Терунешь приглянулась гета москову, онъ хочетъ на ней жениться.

Машиша принялъ гордое и надменное выраженiе.

— Если гета московъ дастъ мнѣ всю свою лавку, двѣсти талеровъ и пять хорошихъ муловъ — я и тогда не отдамъ свою Терунешь за али. Къ тому же онъ нагадiй (купецъ), а дочери солдата неудобно быть замужемъ за купцомъ.

И онъ гордо, словно римскiй сенаторъ, задрапировался, въ свою шаму, и, опустивъ красивую голову съ сѣдыми курчавыми волосами, закрылъ подбородокъ угломъ шамы.

Мое сердце упало. Милая улыбка Терунешь не выходила у меня изъ головы. Послѣ такого категоричнаго отказа, мнѣ и думать нельзя было о бракѣ. Но Абарра думалъ иначе.

— Полно, гета, — тихо и вкрадчиво заговорилъ онъ: — Iоханнесъ, — не подлая итальянская собака, за которой, дѣйствительно, зазорно быть замужемъ благородной абиссинкѣ. Iоханнесъ — московъ, братъ тѣхъ славныхъ москововъ, которые укротили нашихъ лошадей, и другъ ихъ святыхъ хакимовъ (врачей). Московъ христiанинъ и вѣритъ такъ же, какъ и мы. Онъ чтитъ святого Георгиса, молится въ нашихъ церквахъ, а аббуна Петросъ во время своихъ наѣздовъ изъ Анкобера не брезгаетъ бесѣдой съ умнымъ московомъ. ..

Машиша слушалъ молча и казалось, что-то соображалъ. Абарра же продолжалъ свою трескучую рѣчь такъ быстро, что я едва поспѣвалъ слѣдить за нимъ и понимать его слова.

— Терунешь здѣсь будетъ хорошо. Iоханнесъ будетъ баловать ее, если ты только не оберешь его до послѣдней нитки. Iоханнесъ дастъ тебѣ пятьдесятъ талеровъ и хорошiй клинокъ. Онъ женится, чтобы навсегда распроститься съ холодной Московiей и стать совсѣмъ, какъ мы. Посмотри, еще негусъ отличитъ его, и онъ станеть совсѣмъ monsieur Ильгъ[12], первымъ лицомъ послѣ негуса. Развѣ худо было у Ильга его женѣ?

— Да, ей жилось хорошо, пока Ильгъ не съѣздилъ къ французамъ, и не привезъ себѣ бѣлую жену.

— Э, другъ мой, что загадывать! Дѣвушка уже въ годахъ. Ей пятнадцать лѣтъ. Хуже будетъ, какъ какой-нибудь простой ашкеръ украдетъ ее и обвѣнчается у аббы. Тогда и денегъ онъ тебѣ не дастъ, и брака ты не расторгнешь!

Это убѣжденiе, казалось, поколебало рѣшимость Машиши, и лицо его стало менѣе угрюмо.

— Надо спросить у самой Терунешь. Хочетъ ли она идти за москова?

— Хорошо, спросимъ. А теперь выпьемъ-ка московскаго чаю, да араки (водки). Посмотри, какъ живетъ Iоханнесъ. Я бы худого для твоей дочери не посовѣтовалъ.

Горячiй чай, который подавалъ намъ въ жестяныхъ стаканахъ Лифабечу, варенье, леденцы, а главное ромъ и водка склонили Машишу въ мою пользу.

— Я вижу, — сказалъ онъ: — что Московъ хорошiй человѣкъ, но такъ дешево я не отдамъ за него свою дочь.

Абарра началъ торговаться, какъ торговался онъ изъ-за штуки матерiи, фунта сахара или старой шамы. Машиша сбавлялъ цѣну за свою Терунешь, но въ это воскресенье они такъ ни на чемъ и не рѣшили и ушли, покачиваясь и поддерживая другъ друга.

На другой день рано утромъ ко мнѣ пришелъ Абарра и сказалъ, что, если я набавлю два ружья, то Машиша согласенъ отдать за меня дочь.

Послѣ этого приступили къ свадьбѣ. Явились ко мнѣ гости, «шумъ» квартала, въ которомъ я жилъ, одинъ тысяченачальникъ — кеньазмачъ въ темномъ плащѣ, какiе-то старики, нѣсколько ашкеровъ изъ гвардiи царицы Таиту, выпили массу тэча, поѣли несмѣтное количество инжиры; мнѣ пришлось, по уговору Абарры, зарѣзать двухъ барановъ, при чемъ старики чуть не подрались изъ-за шкуръ. Машиша и Абарра напились почти до безчувствiя, и наконецъ, къ закату солнца разошлись, а старуха-мать Терунешь привела ко мнѣ невѣсту. Къ ея приходу я приготовилъ ей подарки, бусы, шелки, кусокъ атласа и бархата. Она не вѣрила своимъ глазамъ.

— Это ты все мнѣ! — говорила она съ блестящимъ отъ восторга лицомъ: — Мнѣ! Какой ты добрый!.. И она кидалась цѣловать мои руки. Я насилу заставилъ ее подняться и поцѣловалъ ея нѣжныя, какъ шелкъ, щеки и губы. Она опять почернѣла, видимо конфузясь, и передъ зеркаломъ стала навѣшивать на себя бусы и ленты. Она не могла сдержать своего восторга; смѣялась, какъ маленькая дѣвочка, и, какъ ребенокъ, хлопала въ ладоши. Ея радость доставляла мнѣ искреннее удовольствiе. Потомъ, она подошла ко мнѣ, стала на колѣни и поцѣловала мои сапоги. Я насилу поднялъ ее, посадилъ подлѣ себя и, какъ умѣлъ, сталъ объяснять ей, что теперь она моя жена, что она совершенно равна мнѣ, что она будетъ обѣдать вмѣстѣ со мной, что она моя помощница, мой другъ, моя жена. .. Но все это видимо плохо укладывалось въ маленькой курчавой головкѣ, и послѣ моей рѣчи она низко поклонилась мнѣ и тихо, тихо, произнесла:

— Гета — я раба твоя!..

— Ну, пусть будетъ такъ! — воскликнулъ я, искренно любуясь молодою женою своею. — Пусть такъ — ты моя раба, а я твой рабъ.

 

VI.

 

Я былъ влюбленъ въ свою малютку-жену; она тоже очень привязалась ко мнѣ. Когда я по утрамъ сидѣлъ въ своемъ магазинѣ и бесѣдовалъ съ покупателями, она въ сосѣдней комнатѣ отдавала распоряженiя слугамъ, и ее, казалось, тѣшила возможность заказывать обѣдъ, кормить куръ, барановъ и муловъ. Она сама ѣздила на габайю, прикрывъ лицо до самыхъ глазъ шелковымъ платкомъ, и, когда она возвращалась, я видѣлъ только ея весело смѣющiеся карiе глазки. Она легко спрыгивала съ мула и, скинувъ платокъ, радостная бросалась мнѣ на шею и покрывала меня поцѣлуями. Потомъ, отойдя отъ меня на шагъ, она испытующе смотрѣла на меня своими глазами и тихо говорила: «Гета — я тебя ничѣмъ не обидѣла, ничѣмъ не разсердила?» — и покорно цѣловала мою руку.

Она училась говорить по-русски. А какъ забавно она картавила, — совсѣмъ, какъ француженка. Я любилъ слушать ее, какъ она твердила слова за стѣнкой, заучивала цѣлыя фразы, чтобы порадовать меня. Она жила только мною. Внѣ меня для нея не было никакихъ интересовъ. Если я скучалъ, и она скучала и робко смотрѣла на меня, или брала инструменту напоминающiй бандуру, и, перебирая струны, пѣла пѣсню безъ мотива, безъ словъ. Но стоило мнѣ улыбнуться, и она кидалась ко мнѣ, садилась у моихъ ногъ, опиралась на мои колѣни и, ласково глядя мнѣ въ лицо и перебирая мои пальцы, пѣвучимъ голосомъ разсказывала мнѣ, какъ она меня любить.

— Безъ тебя для меня нѣтъ ни свѣта, ни солнца. Ты пришелъ, ты увидѣлъ и ты взялъ маленькую Терунешь, чтобы ее не отдать. Да, никогда?.. Ты разлюбишь, ты бросишь свою дѣвочку, и солнце не станетъ свѣтить для нея, трава не будетъ зеленой, и цвѣты не покроютъ кусты, растущiе по горамъ, и маленькая Терунешь умретъ!..

Ея карiе глаза становились совсѣмъ черными отъ печали, между бровей ложилась длинная складка, а маленькiя губы надувались, какъ у капризнаго ребенка.

— Умретъ, — тихо говорила она: — и ее положатъ на кипарисовыя носилки и завернутъ въ шаму съ красной полосой, чтобы всѣ знали, что она дворянка и дочь храбраго офицера... На паперти церкви святой Марiамъ будутъ выть и плясать галасски, старые нищiе и колодники будутъ жалобно ныть на каменныхъ ступеняхъ церкви, а добрые люди будутъ идти и креститься за маленькую Терунешь, которую бросилъ ея нехорошiй гета... Потомъ ее снесутъ за городъ и положатъ подъ землю, и мѣсто куда ляжетъ ея голова, обозначать высокимъ камнемъ, и кругомъ положатъ камни. И Терунешь будетъ лежать тамъ, одна въ пустынѣ, и шакалы будутъ визжать надъ ея могилой, и гiена будетъ проходить надъ ея маленькимъ тѣломъ, громко ухать и скрести песокъ своими могучими лапами. . . Гета, но ты не сердишься на меня? Ты любишь меня?..

Ко мнѣ заглядывалъ иногда ея отецъ балам-барасъ Машиша, пилъ у меня чай съ ромомъ, спрашивалъ, доволенъ-ли я его дочерью, хорошо-ли она мнѣ угождаетъ, выпрашивалъ какую-нибудь мелочь и уходилъ.

Я любилъ Терунешь, какъ любятъ преданную собаку. . . Любилъ за то, что она меня такъ любила. Съ нею весело коротались тропическiе вечера, когда при свѣтѣ лампы я обучалъ ее писать и читать по-русски, или разсказывалъ, какiе дома въ Россiи, какiе дворцы и храмы, какiе темные лѣса, какой бѣлый снѣгъ и морозы — и она то пугливо жалась ко мнѣ, прислушиваясь къ жалобному визгу шакаловъ, то смотрѣла на меня восхищенными глазами и спрашивала: «Гета, почему, почему ты не вернешься въ Россiю?!»

— Чтобы вернуться туда, нужно много, много денегъ.

— О, мы наберемъ много денегъ! Я хочу, чтобы ты былъ у себя. Я хочу, чтобы тебѣ было такъ же хорошо, какъ мнѣ теперь. Ты долженъ жить въ самомъ большомъ домѣ въ Петербургѣ, и самъ московскiй негусъ будетъ жаловать тебя...

Потомъ она погружалась въ математическiя соображенiя, и маленькiй лобъ ея морщился отъ напряженiя.

— Зачѣмъ ты продаешь шамы по полтора талера? — вдругъ спрашивала она меня. — Абиссинцы охотно дадутъ два. У monsieur Савурэ онѣ стоятъ два талера и соль. Не надо такъ уступать и быть такимъ податливымъ. Абиссинцы любятъ торговаться. А если ты хорошiй купецъ — ты долженъ дорожить товаромъ, мы разбогатѣемъ и поѣдемъ къ тебѣ. И ты тогда не будешь больше печальный и не будешь искать тѣхъ семи звѣздъ, что горятъ надъ горами и про которыя ты говорилъ, что онѣ покровительствуютъ землѣ москововъ... Тоже и за сахаръ надо брать одинъ талеръ, а не три соли. Всюду берутъ талеръ... А ножи... Да за ножи всегда дадутъ три талера, чтобы они ни говорили. Пусть бранятся. Ножи всякому нужны, и всякiй охотно заплатить за ножъ... Дай, я буду торговать... О, дай только! Я тебѣ скоро соберу столько денегъ, столько, что ты вернешься къ себѣ. И тебѣ будетъ хорошо, и мнѣ будетъ не худо... Правда?.. Дома ты больше будешь любить меня?..

И она гладила своею маленькой ладонью мою руку и смотрѣла на меня восхищенными глазами.

Бѣдняжка! Въ своихъ заботахъ о моемъ скорѣйшемъ возвращенiи, она и не подозрѣвала что дѣйствуетъ противъ самой себя. Она не знала что изъ-за семи звѣздъ Большой Медвѣдицы, которая каждую ночь показывается надъ горами у Шола, на меня глядитъ родина. ..

— Гета — тихо и робко, такъ, что я едва могу разобрать ея слова, говорить мнѣ Терунешь — Ты не сердишься? .. Ты чѣмъ-то недоволенъ? Я по глазамъ твоимъ это вижу! Ты недоволенъ мною. .. Прости меня Гета!..

Но я ничего не отвѣтилъ маленькой Терунешь, только перекрестилъ ея хорошенькую голову, поцѣловалъ въ лобъ и послалъ спать...

 

VII.

 

Наступило тропическое лѣто, а съ нимъ прекратилась и наша спокойная, безмятежная жизнь. Уже въ iюнѣ загремѣлъ въ горахъ первый громъ, блеснула яркая молнiя, зажгла гдѣ-то въ горахъ степной пожаръ, и тотчасъ же оглушительный ударъ перекатился надъ самыми головами. Маленькiя невинныя облачка, бродившiя надъ холмами, вдругъ почернѣли, сгустились, солнечный свѣтъ померкъ, и гроза надвинулась. Какая гроза! Мелкiй дождь вдругъ обратился въ стремительный ливень. Вмѣсто отдѣльныхъ капель были видны лишь длинныя струи воды, падавшiя на землю. Съ горъ побѣжали ручьи, а тихая скромная Хабана заревѣла клокочущимъ потокомъ. Сухая, растрескавшаяся почва вдругъ поползла, заливая трещины, нагибая остатки соломы. Всюду бѣжали потоки, тропинки обратились въ ручьи, крыша начала промокать, и я со слугами сталъ наводить на нее снаружи палаточный холстъ. Стремительный вѣтеръ свисталъ въ ущельяхъ горъ, стоналъ въ веревкахъ палатки, завывалъ въ оконной рамѣ моей хижины. Ураганъ и гроза продолжались около часа, потомъ вѣтеръ стихъ, ливень обратился въ ровный, методичный и крупный дождь. Горизонтъ чуть прояснялся. Но молнiя все еще разрѣзывала необычайно рѣзкими и крупными зигзагами небо, и громъ ревѣлъ въ ущельяхъ горъ. Наступила ночь, а дождь все шумѣлъ по холсту на моей крышѣ, и на дворѣ журчали потоки воды. Только къ полуночи онъ утихъ, небо очистилось отъ облаковъ, и полная и чистая луна стала глядѣть среди звѣздъ.

Утро настало ясное, розовое. Солнце, выкативъ свой огромный шаръ и перекинувъ лучи черезъ горы, стало печь вдвое сильнѣе, чѣмъ прежде, стараясь загладить изъяны вчерашняго дня. Земля просохла, но трещины остались залитыми глинистымъ краснымъ черноземомъ, а мутная Хабана унесла куда-то потоки воды и снова стала тихой и покорной. Однако, я, по совѣту Терунешь, окопалъ заборъ своей усадьбы широкой канавой и началъ окапывать и домъ. И не напрасно. Съ полудня уже маленькiя облачка показались на небѣ, а въ три часа ураганъ свирѣпствовалъ по вчерашнему. Моя канава наполнилась глиной, по двору текли потоки воды, а мутная Хабана ревѣла и пѣнилась. Къ вечеру ливень обратился снова въ ровный и крупный дождь, а ночью небо сiяло луной и звѣздами, и, казалось, смѣялось надъ тѣми опустошенiями, которыя произвелъ ливень. Утро опять было безъ облаковъ, и солнце нестерпимо жгло, но земля уже впитала въ себя достаточно влаги, и дороги стали скользкими. И такъ пошло день за днемъ. На мокрой и черной отъ степныхъ пожаровъ землѣ показалась мелкая иглистая зеленая трава, и пейзажъ изъ золотисто-желтаго, соломеннаго, сталъ изумрудно-зеленымъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ пути сообщенiя становились хуже и хуже. Мулы скользили, вязли и падали на липкомъ и скользкомъ черноземѣ, подвозъ товаровъ изъ Харара прекратился, и мы съ Савурэ и армяниномъ Захарiемъ подняли цѣны. Мои капиталы стали быстро рости.

Терунешь привязалась ко мнѣ еще больше, но, странное дѣло, чѣмъ больше она меня любила, тѣмъ холоднѣе становился я къ ней. Раньше, пока не наступилъ перiодъ дождей, я ее рѣже видѣлъ. Я ходилъ на охоту, бывалъ у Абарра, у конвойныхъ казаковъ, у повара посланника, и видѣлъ ее только въ тѣ минуты, когда хотѣлъ ее видѣть и ласкать. Теперь она всегда была при мнѣ, и то, чего, я прежде не замѣчалъ, начинало раздражать меня. Иногда мнѣ слышался запахъ чеснока въ моемъ домѣ, и я зналъ, что это означало, что у нея были подруги. Цѣлые дни мы просиживали вмѣстѣ, прислушиваясь къ шуму дождя бокъ-о-бокъ, и она читала по складамъ русскiя книги, а я все по прежнему мечталъ о далекой Россiи. Едва только дождь прекращался, я бѣжалъ на дворъ, смотрѣлъ на темно-синее небо, отыскивалъ на самомъ горизонтѣ полярную звѣзду.

Тогда Терунешь выбѣгала ко мнѣ, тревожно хватала меня за руку и говорила: — «пойдемъ». Она увлекала меня въ хижину, зажигала лампу, доставала ящикъ съ деньгами и считала звонкiе и свѣтлые талеры, раскладывая ихъ кучками по двадцать штукъ на столѣ.

— Три тысячи, — говорила она мнѣ, восхищенно хлопая въ ладоши: — три тысячи двѣсти двадцать два, и еще есть соли... — А! Хорошо!.. Не грусти — мы скоро уѣдемъ отсюда, и тебѣ будетъ хорошо.

Я пожималъ ей руку, но мое сердце молчало, и я искалъ и не находилъ ни слова сочувствiя, ни тѣни любви къ моей маленькой Терунешь. Любовь, такъ быстро захватившая меня, такъ же быстро и сгорѣла, и, вмѣсто яркаго пламени страсти, остался лишь холодный пепелъ, подъ которымъ разгоралась угасшая было любовь къ моей русской, родной Анѣ. . .

— Сколько нужно талеровъ, чтобы доѣхать до Петербурга? Три тысячи мало? .. Ну, а пять тысячъ?. . Я думаю, что пяти тысячъ достаточно — это вѣдь очень много!!. Мы поѣдемъ на своихъ мулахъ. Мой отецъ дастъ намъ своихъ до Харара, и его солдаты проводятъ насъ... А какъ ты обрадуется, когда снова увидишь море, высокiе дома и своихъ москововъ... И я тогда буду счастлива, еще счастливѣй, чѣмъ теперь... Я бы и теперь была счастлива, но я вижу, что ты все недоволенъ, — вотъ и я тоскую.

Бѣдная, бѣдная Терунешь! Какъ могъ я ей сказать въ эти минуты, что я не покупаю новыхъ товаровъ потому, что деньги скоплены, и я жду только случая, чтобы уѣхать въ Россiю, одному, безъ маленькой Терунешь, уѣхать къ Анѣ. . .

И я хмурился и молчалъ, и зналъ, что настанетъ, и скоро, тотъ день, когда я прощусь съ нею и убью ее на вѣки, оставлю здѣсь съ разбитымъ сердцемъ, съ навсегда загубленною жизнью.

И, — стыдно сознаться, — я искалъ случая, чтобы придраться къ ней, искалъ въ ней недостатковъ, но чѣмъ болѣе я бранилъ и сердился на нее, тѣмъ ласковѣе становилась она и больше любила....

Это приводило меня въ отчаянiе, и я все откладывалъ роковую развязку...

 

VIII.

 

Я помню, какъ сейчасъ, этотъ день. Лѣто прошло. Ливни прекратились. Стояла роскошная тропическая осень. Травы были въ ростъ человѣка, чудные цвѣты цвѣли и благоухали между ними. Терунешь приносила мнѣ цѣлые букеты и гирляндами украшала мою хижину. Въ ея глазахъ свѣтился какой-то особенный огонекъ, и мнѣ нечего было долго догадываться: она была матерью... Матерью моего ребенка!

Отъ одной этой мысли меня бросало въ жаръ. А Терунешь не понимала моего душевнаго состоянiя и ласкалась ко мнѣ попрежнему, будто гордясь своимъ положенiемъ.

Однажды, ко мнѣ въ лавку зашелъ старикъ поваръ Захарычъ изъ посольскаго двора.

Поворчавъ и пославъ тысячу проклятiй Абиссинiи и абиссинцамъ, назвавъ себя старымъ дуракомъ за то, что поѣхалъ въ такую даль, онъ подалъ мнѣ свою заскорузлую руку, потомъ потянулся и вытащилъ изъ-за пазухи конвертъ. Это было письмо ко мнѣ отъ моей Ани.

Она писала на-авось. Все письмо было проникнуто любовью ко мнѣ. Она ни на минуту не переставала думать обо мнѣ, любить меня. «Прiѣзжай скорѣе, — писала она въ заключенiе — Ты пошлешь мнѣ телеграмму о днѣ твоего прiѣзда, и я встрѣчу тебя на борту парохода. Прiѣзжай, мой ненаглядный!. .»

Я плясалъ и прыгалъ по хижинѣ къ великому удивленiю Захарыча и смѣху Лифабечу и двухъ-трехъ покупателей, находившихся въ магазинѣ.

— Что ты, съ ума спятилъ? — сурово остановилъ меня Захарычъ.

— Домой, Захарычъ; ты пойми, я ѣду домой. . . Когда? . . Сегодня, завтра, какъ можно скорѣе.

— Отъ кого письмо-то? — попрежнему сурово буркнулъ Захарычъ.

— Отъ жены.

— Отъ жены.... А эта какъ же?.. Не хорошо, — и Захарычъ кивнулъ головой на входившую въ это время Терунешь.

Кровь бросилась мнѣ въ голову. Эта!? — Я и не подумалъ. Неужели эта ?! Эта маленькая коричневая абиссинка можетъ стать мнѣ поперекъ пути.... Она можетъ разлучить меня съ Аней.. .. Омрачить мое счастье, въ Россiи ? ! Да никогда!.. Для Ани я выброшу ее вонъ, я уничтожу ее, какъ уничтожилъ въ сердцѣ своемъ, какъ пересталъ любить... Она противна мнѣ со своими розовыми пятками и ладонями. Ея тонкiя, страстныя губы меня злятъ, а этотъ носъ съ раздувающимися ноздрями, это рабское покорное выраженiе всего лица. ... О! если только она слово скажетъ протеста! . . Если она посмѣетъ хоть подумать разлучить меня съ Аней! — Лучше бы ей никогда не видать этого подлаго, безоблачнаго неба, этихъ желтыхъ горъ, и зеленыхъ долинъ!!. Мы напились съ Захарычемъ чаю, и она прислуживала намъ, а я не обращалъ на нее вниманiя, смотря на нее, какъ на Лифабечу или кого-нибудь изъ слугъ.

Терунешь ходила, какъ виноватая, тихо и робко смотря мнѣ въ глаза и не зная, какъ угодить. Захарычъ ушелъ, я возился въ лавкѣ: мнѣ не хотѣлось остаться съ глазу на глазъ съ моей второю женой. Но идти было нужно. Она сидѣла въ углу комнаты на ящикѣ, накрытомъ цыновкой, охвативъ руками колѣни и поникнувъ головой. Она давно такъ сидѣла. Я вошелъ и, не обращая на нее вниманiя, сталъ возиться въ углу.

— Гета! — тихо окликнула она меня.

— Мынну?[13] — сурово отозвался я.

— Гета, ты сердитъ на что-то? Маленькая Терунешь прогнѣвила тебя? Прости меня, Гета.

— Я не сердитъ на Терунешь, — сурово сказалъ я, не глядя на нее.

— Нѣтъ... Ты обманываешь меня. Ты получилъ бумагу изъ Московiи, и ты ей обрадовался.

— Тебѣ какое дѣло?

— Я жена твоя, Гета. Я твоя рабыня...

Я люблю тебя, Гета.

— Нѣтъ! — воскликнулъ я и внезапно почувствовалъ, какъ страшный приступъ гнѣва охватилъ меня: — нѣтъ! Ты не жена мнѣ. Кто насъ вѣнчалъ ? Скажи.... У меня есть другая жена! Тамъ, на Руси... а ты... Тебя я не люблю и не хочу... и мнѣ не надо тебя!.. Мынну!? Ты меня любишь! Да я-то! Пойми: я тебя не люблю...

Она сидѣла, подавленная горемъ, и по мѣрѣ моихъ словъ все ниже и ниже склонялась. Я замолчалъ, и вдругъ она встала, кинулась на колѣни, и, простирая ко мнѣ руки поползла ко мнѣ.

— Гета, возьми меня съ собою къ московамъ. Я никому не скажу, что я твоя жена. Я буду твоей рабыней, рабыней твоей... твоей жены!..— И она зарыдала...

— Нѣтъ, Терунешь, — холодно сказалъ я. — Этого никогда не будетъ. Ты вернешься къ своему отцу завтра. Я подарю тебѣ сто талеровъ, и ты забудешь меня.

— Я забуду тебя!.. Нѣтъ, Гета... Я умру... И сто талеровъ мнѣ не нужно. Я не за деньги тебя любила...

Она замолчала, будто что-то соображала, вдругъ вскочила, какъ изступленная, и дико закричала, поднимая руки кверху.

— А! Гета?.. Нѣтъ... Этого не будетъ... У насъ есть Менеликъ, царь-царей! Онъ насъ разсудитъ... Я твоя! У меня будетъ твой ребенокъ! — Я была тебѣ вѣрной женой... Ты не бросишь меня... Нѣтъ... Нѣтъ... Я ... пойду ... я скажу ... я ... я попрошу...

Она забилась на полу въ нервной истерикѣ.

Я холодно пожалъ плечами и вышелъ на улицу. Что могъ я сдѣлать! ? Я не любилъ ее больше, меня звала моя Аня. .. .

И я смотрѣлъ, смотрѣлъ на темное небо на ясныя звѣды и думалъ о счастьѣ вернуться домой...

 

IX.

 

Всѣ эти дни Терунешь ходила, какъ помѣшанная. Иногда ею овладѣвало чувство сильнаго безпокойства, она сѣдлала себѣ мула, выѣзжала и сейчасъ же возвращалась домой, но чаще она сидѣла въ углу комнаты, неподвижная и задумчивая. Если я былъ въ хижинѣ, она смотрѣла на меня съ тихой мольбой. Я распродавалъ и вымѣнивалъ оставшiеся у меня товары, дѣлалъ ящики, покупалъ муловъ для обратнаго пути. Я считалъ дни...

Наступилъ осеннiй праздникъ св Георгiя. Въ большой каменной церкви должно было быть въ этотъ день торжественное богослуженiе въ присутствiи двора и негуса. Терунешь съ утра умывалась и причесывалась; она одѣла свою лучшую тонкую шелковую рубашку, перекинула черезъ плечо шаму съ широкой красной полосой, повязала голову пестрымъ платкомъ, надѣла на шею бусы и монисто и пѣшкомъ пошла черезъ Хабану на церковную площадь. Давъ отойти ей подальше, я послѣдовалъ за нею, стараясь держаться въ сторонѣ и не попадаться ей на глаза. Я боялся ея рѣшимости, боялся негуса, полновластнаго владѣтеля Эѳiопiи, наконецъ боялся мести ея родственниковъ. Чувство это было гадкое, подлое, гнусное. Мнѣ хотѣлось удрать отъ нея, положить между нею и мною безконечное пространство, массивныя горы, дремучiе лѣса и океанъ. Тамъ, въ Россiи, я могъ быть спокоенъ за себя, а здѣсь я волновался. Терунешь шла легкими шагами, осторожно перепрыгивала съ камня на камень, между струями мутной Хабаны; голова ея была опущена, она прикрывала лицо свое угломъ шамы до самыхъ глазъ и не оглядывалась.

Меня обгоняли абиссинцы, торопившiеся на праздникъ. Съ шумомъ пробѣжалъ отрядъ солдатъ въ чистыхъ бѣлыхъ рубахахъ и шамахъ съ ружьями на плечахъ, со звѣриными и бараньими шкурами на спинѣ, за ними на большомъ широкомъ, статномъ мулѣ, съ роскошной, украшенной серебромъ и золотомъ, уздою и нагрудникомъ, съ расшитымъ шелками сѣдломъ, со щитомъ, обитымъ золотомъ на правой рукѣ, ѣхалъ молодой человѣкъ, съ красивымъ умнымъ лицомъ и маленькой раздвоенной черной бородкой — это былъ расъ Микаэль, родственникъ негуса. Львиная грива моталась надъ его лбомъ, а золотистая шкура льва падала блестящими складками съ его плечъ. За нимъ, въ черной атласной накидкѣ, на сѣромъ мулѣ, съ ружьемъ за плечами рысилъ старикъ — его адъютантъ и оруженосецъ. А сзади опять толпа ашкеровъ съ говоромъ бѣжала за своимъ начальникомъ, торопясь къ храму. Въ сторонѣ отъ тропинки на желтомъ фонѣ выгорѣвшей степи видны были скачущiя фигуры кавалеристовъ; еще дальше — въ черной широкой шляпѣ и черномъ плащѣ торопливой ходой на мулѣ спускался начальникъ полицiи и военный губернаторъ Аддисъ-Абебы — Азачъ Гезау.

Чѣмъ ближе къ церкви, тѣмъ больше становилось народу. На широкой и пыльной дорогѣ толпились худые, изморенные, военноплѣнные галасы, удалявшiе камни съ пути Менелика. Сама площадь была запружена тысячной толпой. Море черныхъ головъ колыхалось на бѣломъ фонѣ плащей и рубашекъ. Сверкнетъ между ними ружейный стволъ или золотое шитье офицерскаго пестраго лемпта, и опять головы и головы. И среди нихъ, у самой дороги я увидалъ маленькую головку Терунешь, и мое сердце шибко забилось, и я почувствовалъ себя такимъ беззащитнымъ среди массы чуждыхъ мнѣ людей. Удрать бы! — Но любопытство, желанiе знать, что предприметъ Терунешь, заставило меня остаться на мѣстѣ. Народъ все прибывалъ. Изъ церкви медленно и протяжно неслись удары благовѣста, на паперти видна была статная фигура Аббуны Матеоса, въ полномъ облаченiи, съ узорчатымъ квадратнымъ золотымъ абиссинскимъ крестомъ въ рукахъ. Кругомъ сверкали серебромъ, цвѣтнымъ атласомъ и шелкомъ — боевые плащи геразмачей и кеньазмачей, пестрыя леопардовыя шкуры, шкуры черныхъ пантеръ, темные мундиры посланниковъ, красные и голубые мундиры и мохнатыя шапки нашихъ казаковъ.

Ждали негуса... Въ толпѣ былъ слышенъ тихiй ропотъ, все тѣснилось ближе къ церкви, откуда несся ароматъ ладана. Люди давили другъ друга, потѣли, дышали чеснокомъ и шептались. Вдали раздались частые и пронзительные крики: а-ля-ля-ля-ля! . . Негусъ показался за рѣкой. Толпа его ашкеровъ, съ ружьями, окутанными краснымъ кумачомъ, конные солдаты, солдаты на мулахъ, звонко щелкая длинными палками по затылкамъ, разгоняли народъ. Народъ разступался и преклонялъ колѣни. Иногда среди криковъ покорности звучали рѣзкiе возгласы: «абьетъ, абьетъ!»[14], но непокорнаго усмиряли палки, толпа ашкеровъ затирала его, и негусъ ѣхалъ между шпалеръ колѣнопреклоненныхъ людей. На немъ была сѣрая фетровая шляпа съ широкими полями, парчевой лемптъ, подарокъ Русскаго царя, опускался съ плечъ; впереди его мула несли громадный серебряный щитъ съ эмалевымъ русскимъ гербомъ, а на правомъ боку негуса висѣла шашка въ ножнахъ, усѣянныхъ брильянтами. Немного поодаль отъ негуса ѣхала царица Таиту въ парчевомъ уборѣ Русской царицы украшенномъ самоцвѣтными камнями. Малиновый шелковый зонтикъ на длинной палкѣ висѣлъ надъ головою императора и издали обозначалъ его мѣсто. Сзади шла опять толпа ашкеровъ въ бѣлыхъ рубахахъ и плащахъ, съ ружьями и длинными палками, съ пестрыми — желтыми, зелеными и красными значками. И все это бѣжало, стремилось широкимъ потокомъ, шумя и крича подъ неустанные клики покорности: а-ля-ля-ля-ля!

Щитъ отражаетъ солнце, парча горитъ, самоцвѣтные камни сверкаютъ. Доброе, полное лицо негуса съ черной бородой холодно, и только глаза привѣтливо улыбаются, негусъ. кланяется на всѣ стороны и тихо говоритъ: — «дэхна ну»! . . Даже мое сердце сильно забилось при видѣ этой картины шествiя монарха эѳiопской имперiи. Что же испытала маленькая тихая Терунешь?

Куда дѣвалась ея рѣшимость. Я видѣлъ только, какъ и она преклонила колѣни и исчезла въ толпѣ народа и ашкеровъ.

Караковый мулъ Менелика съ широкой грудью, украшенной золотымъ подперсьемъ, поводя длинными красивыми ушами, не идетъ, а катитъ къ паперти. Толпа останавливается, Менеликъ слѣзаетъ, снимаетъ шляпу и идетъ въ церковь. За нимъ слѣдуютъ его расы и начальники. Шумъ на площади постепенно умолкаетъ. Еще слышны торопливые «мынну, мынну» офицеровъ, усмиряющихъ солдатъ, но и они скоро стихаютъ. Чей-то сдавленный крикъ, причитанья и плачъ раздаются еще долго въ глубинѣ толпы... Уже не Терунешь ли это плачетъ?.. Но и они прекратились. Высокое темносинее небо безмолвно виситъ надъ толпой. Золотистыя горы отражаютъ лучи и сверкаютъ на горизонтѣ. Отъ высокихъ смоковницъ и банановъ ложится густая отвѣсная тѣнь. Стая голубыхъ, какъ сталь, дроздовъ съ легкимъ крикомъ перелетаетъ съ дерева на дерево.

Изъ церкви слышны мѣрные протяжные звуки. Абиссинское богослуженiе началось... Сначала это какой-то нескладный вой. Носовые звуки преобладаютъ, иногда голоса гудятъ, какъ кларнетъ. Къ нимъ присоединяются рѣзкiе удары барабана, потомъ звенятъ бряцала, и струнный инструментъ подаетъ свои ноты. Размахъ мелодiи становится шире и веселѣе. Меланхоличныя ноты начинаютъ уступать мѣсто болѣе веселымъ, вскорѣ первыя совершенно пропадаютъ, будто капли печальной росы при первыхъ ударахъ лучей жаркаго солнца. Барабаны бьютъ часто и на нѣсколько нотъ, звоночки звенятъ, а мелодiя отбиваетъ особый медленный ритмъ. Въ двери храма видны священники. Они идутъ поднимая ноги и одновременно присѣдая, въ тактъ пѣнiю. Они обходятъ вокругъ квадратнаго алтаря, расписаннаго al fresco картинами священной исторiи. Бѣлый дымъ кадильницъ клубится и таетъ на солнечныхъ лучахъ. Лица видны въ полутуманѣ; пестро расшитыя, темныя, усѣянныя золотомъ и серебромъ одѣянiя священниковъ развѣваются въ полумракѣ храма. Ритмъ пѣснопѣнiя становится оживленнѣй, а съ нимъ и танецъ священниковъ чаще и энергичнѣй. Сквозь звуки голосовъ, сквозь рокотъ барабановъ и звонъ бряцалъ слышенъ мѣрный топотъ ногъ по земляному полу.

Пѣнiе на минуту обрывается. Являются новые священники, а съ ними и новая пляска.

Богослуженiе длится болѣе двухъ часовъ. Становится жарко, потъ течетъ градомъ, отвѣсные солнечные лучи пекутъ голову и безжалостно жгутъ плечи. Пѣнiе беретъ самый частый, быстрый ритмъ, барабаны бьютъ чуть не дробь, бряцала шумятъ. Присѣдая и вскакивая, размахивая руками и кланяясь, ходятъ священники. Къ ихъ толпѣ примыкаетъ Менеликъ, расы и начальники. Топотъ ногъ, дикiя вскрикиванья иногда заглушаютъ мелодiю пѣсни. Страшно смотрѣть на этихъ людей. Но я протискиваюсь ближе, гляжу и вижу что потныя утомленныя лица сiяютъ восторгомъ. Вотъ полное, круглое, обрамленное черной бородкой, лицо царя-царей, добрые и умные глаза сiяютъ неземнымъ блескомъ, губы шепчутъ слова священныхъ гимновъ, а душа унеслась къ Тому, въ честь Котораго много тысячъ лѣтъ въ этихъ же жаркихъ странахъ царь Давидъ скакалъ и плясалъ передъ скинiей, слагая вдохновенные псалмы.

Меня охватываетъ жуткое волненiе. Мнѣ кажется, что и на эту черную африканскую толпу нисходитъ благословенiе свыше, и благодать Божiя свѣтитъ изъ ихъ карихъ глазъ. Молитвенное настроенiе овладѣваетъ мною, и я молюсь подъ безоблачнымъ синимъ небомъ, молюсь за свою, туманную дождливую родину, за Аню...

Вокругъ меня слышны взволнованные возгласы: «Георгисъ, Георгисъ», темныя лица слѣдятъ за негусомъ, влюбленными глазами, темныя губы шепчутъ слова псалмовъ. . . .

И вдругъ, словно нарочно, къ дикому, полному особой прелести абиссинскому церковному пѣснопѣнiю присоединяются мощные аккорды европейскаго хора. То черные галласы играютъ на мѣдныхъ инструментахъ, подъ управленiемъ русскаго капельмейстера. Пошленькая мелодiя покрываетъ звуки барабановъ и вскрикиванья священниковъ, мое молитвенное настроенiе проходить, но абиссинцы довольны. На ихъ лицахъ видны блаженныя улыбки, и Менеликъ, и священники продолжаютъ свою священную пляску...

Богослуженiе кончилось. При крикахъ толпы: «а-ля-ля-ля-ля» негусъ садится на мула и ѣдетъ въ далекое Геби. Русскiй посланникъ, сопровождаемый бравыми донцами на сѣрыхъ коняхъ, ѣдетъ рядомъ съ нимъ. Они быстро исчезаютъ за толпой; я вижу, какъ они спускаются къ Хабанѣ, потомъ поднимаются на верхъ, перебравшись черезъ ея русло.

Бѣлыя шамы мелькаютъ на далекомъ горизонтѣ и ползутъ въ разныя стороны.

Я ищу глазами въ окружающей церковь толпѣ Терунешь, но ея нигдѣ не видно. Величiе и блескъ императора ослѣпили ее, и она не посмѣла жаловаться на меня. Я уѣзжаю завтра, что бы тамъ ни было.

Ко мнѣ подходитъ слуга епископа аббуны Петроса. Аббуна замѣтилъ меня въ толпѣ и приглашаетъ къ себѣ на трапезу...

Пойду...

 

X.

 

Отъ аббуны Петроса я вернулся домой уже вечеромъ. Утомленная празднествомъ, Аддисъ-Абеба спала. Звѣзды мирно свѣтили на безоблачномъ небѣ, очертанiя предметовъ въ ясномъ и рѣдкомъ воздухѣ рисовались безобразными черными пятнами. Въ хижинѣ моей было темно. Всѣ вещи уже были уложены, вьюки заготовлены. Я зажегъ фонарь и осмотрѣлся. Постель и вещи Терунешь были не тронуты, хижина была пуста. Очевидно, она еще не возвращалась. Но мозги мои отяжелѣли отъ излишне выпитаго тэча, голову ломило, и я не сталъ раздумывать о томъ, куда могла дѣваться абиссинка. Слуги спали, и лишь у дверей калитки сонный «забанья»[15] окликнулъ меня. Я прошелъ къ своимъ ящикамъ, замѣнявшимъ мнѣ постель, легъ и скоро заснулъ тяжелымъ, пьянымъ сномъ. Проснулся я еще ночью. По крайней мѣрѣ, въ хижинѣ было темно, и звѣзды глядѣли мнѣ въ окна. Тоска давила мнѣ грудь. Какая-то унылая пѣсня звенѣла и переливалась за стѣной — это она и мучила меня во снѣ, терзала, и не давала покоя. Пѣлъ женскiй голосъ, сбивался и снова заводилъ грустную пѣсню. Я прислушался. Слова, перебиваемыя трелями и фiоритурами, звучали явственно. Это была пѣсня тоски по чужеземной странѣ, въ которую но можетъ, въ силу привязанности къ родинѣ, попасть абиссинецъ. Я слышалъ теперь явственно каждое слово африканской пѣсни:

Доро энкуляль энжи,

Атуоддэмъ арьера.

Ямосковъ агэръ

Мытууа бахэръ лай лиммара[16].

Пѣла женщина, кончала куплетъ и заводила его опять сначала.

Я не вытерпѣлъ и окликнулъ: — кто тамъ?

Пѣнiе прекратилось, дверь прiотворилась, и въ хижину мою вошла некрасивая, изрытая оспой, сестра Терунешь — Уоркнешь[17].

— Что случилось? Зачѣмъ ты здѣсь?..

— Проводить тебя, Гета, вмѣсто жены твоей.

— А гдѣ же Терунешь? — тревожно спросилъ я. Предчувствiе чего-то недобраго охватило меня.

— Она въ тюрьмѣ. Закована въ цѣпи и посажена въ тюрьму.

— За что?

— Вчера, когда негусъ подъѣзжалъ къ Геби, она бросилась къ его мулу съ криками: отпусти меня къ московамъ! Ее схватилъ Азачъ Гезау и ее допрашивали. Она опять просилась отпустить ее въ Московiю и ссылалась на любовь къ тебѣ. По нашему обычаю, человѣкъ, который хочетъ измѣнить своему отечеству, долженъ быть закованъ и посаженъ въ темницу, до тѣхъ поръ, пока ему невозможно уже будетъ бѣжать.

— А потомъ?

— Потомъ его освобождаютъ. Терунешь послала своего ашкера предупредить меня о своемъ заточенiи, и когда я къ ней пришла, она просила отъ ея имени проститься съ тобой.

Я былъ потрясенъ всѣмъ случившимся. Я зналъ одно: Терунешь допрашивали, она показала на меня. Не сегодня, завтра, даже, можетъ-быть, сейчасъ придутъ слуги негуса и заберутъ меня для допроса. Положимъ, меня не дастъ въ обиду нашъ посланникъ... Но... но все-таки — бѣжать скорѣе, вернуться къ Анѣ въ Россiю — было лучшимъ исходомъ изъ всей этой исторiи.

Уоркнешь, казалось, догадалась о моемъ душевномъ состоянiи. Она дотронулась до моей руки и тихо сказала:

— Сестра моя неправа. Курица . любить яйца, а коровье молоко не любитъ — не можетъ абиссинка желать жить въ Россiи. Жаль, что ее заточили, но на все воля Божья и негусова.

Я метался изъ угла въ уголъ, не зная, что предпринять. Въ такомъ положенiи захватилъ меня разсвѣтъ. Мнѣ все слышались чьи-то шаги, казалось, что вотъ-вотъ въ дверяхъ хижины появится хитрое темное лицо Азача Гезау. Первые лучи солнца показались за горами. Слуги мои просыпались и вели муловъ на водопой. И вдругъ я рѣшилъ.

— Чуфа, Лифабечу, Алайу! — крикнулъ я: — вьючьте и кормите муловъ. Мы выступаемъ сейчасъ.

Черезъ четыре часа, подъ отвѣсными лучами солнца, по узкой и пыльной тропинкѣ, спѣшнымъ шагомъ шло пятнадцать муловъ. Человѣкъ двѣнадцать оборванныхъ ашкеровъ, вооруженныхъ берданками, подъ предводительствомъ бѣлаго на каремъ мулѣ, сопровождали ихъ. Караванъ спустился къ Хабанѣ, поднялся на верхъ, миновалъ крутой подъемъ на гору, у подножiя которой росли три громадныя смоковницы, и скрылся за уступомъ горы, направляясь на сѣверо-востокъ.

Это былъ мой караванъ.

 

XI.

 

Путь отъ столицы Абиссинiи, Аддисъ-Абебы — до французскаго порта Джибути на Тихомъ океанѣ дѣлится на пять частей. Отъ Аддисъ-Абебы до Бальчи дорога идетъ по высокому плоскогорью, перерѣзанному во многихъ направленiяхъ ручьями и поросшему высокой травой. Многочисленныя абиссинскiя и галласскiя деревни встрѣчаются на пути. По дорогѣ видны жители, идущiе въ Аддисъ-Абебу, или возвращающiеся изъ нея. Такъ тянется путь на протяженiи около 90 верстъ. Затѣмъ — крутой каменистый спускъ внизъ, и на разстоянiи почти трехсотъ верстъ идетъ знойная Данакильская степь. Въ двухъ мѣстахъ она перерѣзана широкими рѣками Кассамомъ и Авашемъ, но между этими горными потоками, усмиренными степью, нѣтъ ни ручья, ни лужи. Потомъ идетъ рядъ горныхъ кряжей и долинъ между ними. Звонкiе ручьи устремляются внизъ, въ лощинахъ вѣчно зеленѣютъ болота и дремучiе тропическiе лѣса, съ бездной разнообразныхъ породъ деревьевъ, перевитыхъ лiанами, съ массой птицъ, дикихъ козъ и обезьянъ. На вершинахъ задумчиво шумятъ перистой листвой кипарисы* и туйи съ громадными стволами, ниже, тамъ, гдѣ влаги становится больше, растутъ бананы, кокосы, гигантскiя смоковницы и ароматныя нѣжныя мимозы. Тысячи породъ лiанъ, сѣрыхъ мховъ покрываютъ стволы и вѣтви и образуютъ непроходимую завѣсу. Громадные бамбуки вытягиваютъ свои стройные стволы, внизу растутъ папоротники и травы, вычурные цвѣты цвѣтутъ здѣсь зиму и лѣто, наполняя влажный воздухъ запахомъ оранжереи.

Потомъ на пути встрѣчается шумный Хараръ, — этотъ Парижъ Африки съ каменными домами и стѣнами, съ самобытной арабско-египетской культурой, съ памятниками глубокой древности. Отъ Харара на 60 верстъ тянутся громадныя каменистый, поросшiя лѣсомъ, Гильдесскiя горы, прорѣзанныя звонкимъ и порожистымъ ручьемъ Белауа. На краю ихъ — пограничный камышевый городокъ съ населенiемъ изъ сомалей, абиссинцевъ, данакилей и арабовъ — Гильдесса. За Гильдессой на триста верстъ рядъ каменистыхъ горъ, песчаныхъ плоскогорiй, крутыхъ спусковъ и подъемовъ, сухихъ руслъ, широкихъ рѣкъ, поросшихъ колючею мимозой, верблюжьей сѣрой травой, молочаями, уныло торчащими у песчаныхъ береговъ — это Сомалiйская пустыня, арена грабежей и разбоевъ. Она оканчивается у берега моря, и пески ея омыты зелеными волнами Тихаго океана.

На седьмой день пути я со своими слугами и караваномъ углубился въ Данакильскую степь и около полудня расположился бивакомъ на берегу рѣки Аваша. И впередъ и назадъ видна ровная песчаная степь, поросшая травою и на далекомъ горизонтѣ окаймленная синеватыми зубцами горъ. Эта равнина прорѣзана проваломъ. Необъяснимыя силы природы раздвинули почву, и двѣ, почти отвѣсныя стѣны дали протокъ водамъ. Вода шумитъ и клубится между громадными валунами, пѣнится и вдругъ, успокоившись, вся неровная, покрытая волненiемъ, спускается внизъ. Мимозы развѣсили свои вѣтви между камней, и трава мѣстами пробивается изъ голой скалы. Здѣсь, надъ рѣкою нависъ желѣзный мостъ французской работы. Но имъ мало пользуются. Большинство каравановъ идетъ бродомъ, и только лѣтомъ можно видѣть муловъ, бредущихъ между желѣзныхъ перилъ висячаго моста.

Я выбралъ мѣсто за Авашемъ, подъ тѣнью нѣсколькихъ мимозъ, разбилъ палатку и остановился на ночлегъ. Никогда я не чувствовалъ себя въ Абиссинiи такъ спокойно, какъ эту ночь. Авашъ — это первый серьезный рубежъ, за Авашемъ пойдутъ земли раса Маконена, гдѣ законъ строже, а властитель, жившiй долго въ Италiи, гуманнѣе. Терунешь была забыта.

Теплый день смѣнился прохладной ночью. Гдѣ-то ревелъ оселъ, да шакалы тянули свой неизмѣнный визгливый концертъ. Далеко на горизонтѣ видно было огненное море: то горѣла степь подожженная случайно или нарочно.

Я сидѣлъ у палатки, смотрѣлъ какъ весело пылалъ костеръ подъ котелкомъ, въ которомъ кипѣло и шипѣло мясо барана — мой ужинъ. Вдали надъ горами кроткимъ свѣтомъ сiяли семь звѣздъ Большой Медвѣдицы, и надъ ними ярко горѣла Полярная звѣзда. И казалось мнѣ, что я вижу тамъ, прямо надъ этой одинокой звѣздой, городъ, залитый огнями, полный шума экипажей и людской толпы. И вижу я комнаты въ высокомъ домѣ, черный комодъ, накрытый скатертью, зеркало на немъ, шкатулки, круглый столъ и лампу съ гирляндой бумажныхъ цвѣтовъ на колпакѣ, и альбомъ съ оторванной мѣдной застежкой, и кипу газетъ, и русую головку Ани, склонившуюся надъ книгой. И книга объ Абиссинiи, и мысли обо мнѣ! И вспоминалось мнѣ стихотворенiе, давно, давно гдѣ-то слышанное:

 

...Что-то въ уютномъ твоемъ уголкѣ?

Слышенъ ли смѣхъ, догораютъ ли свѣчи?..

 

Нигдѣ, нигдѣ такъ не любишь, такъ не цѣнишь стихи, какъ въ пустынѣ, когда сидишь одинъ съ глазу на глазъ съ Богомъ, и сердце открыто, и сердце рвется, и стремишься въ безконечную даль, къ любимому человѣку.. .

Я поужиналъ, осмотрѣлъ костры, разставилъ часовыхъ и заснулъ такъ спокойно, такъ хорошо, какъ давно не спалъ.

Я проснулся довольно поздно. Солнце уже встало, слуги возились съ вьюками, мой мулъ былъ осѣдланъ. Въ ожиданiи я отошелъ отъ бивака и залюбовался бѣшенымъ Авашемъ, далью золотистой степи за нимъ и фiолетовыми горами на горизонтѣ.

И вдругъ я увидѣлъ какой-то бѣлый предметъ, быстро подвигавшiйся по дорогѣ.

«Курьеръ!.. — мелькнуло у меня въ головѣ.— Погоня за мной. Но ни курьеръ, ни погоня не могли состоять изъ одного человѣка. И я сталъ вглядываться, спустился къ мосту, пошелъ навстрѣчу...

Длинная одежда била по ногамъ и развѣва-лась на бѣгу — это была женщина. . .

Это была Терунешь!..

Въ трехстахъ верстахъ отъ Аддисъ-Абебы, за Авашемъ, за степью, она нагнала меня. Грязная, запыленная, промокшая отъ пота рубашка была порвана, исхудалое лицо постарѣло на много лѣтъ. Одни глаза горѣли дикимъ блескомъ. Въ курчавой головѣ застряли колючки мимозы, пыль припудрила темные кудри. Ноги и руки были темны отъ ссадинъ и ранъ, отъ ужасныхъ кровоподтековъ.

— Iоханнесъ!.. Iоханнесъ!! — внѣ себя отъ радости, съ мольбою въ голосѣ воскликнула она и кинулась на мосту къ моимъ ногамъ. — Слава пресвятой Марiи и Георгису, покровителю храбрыхъ — я догнала тебя! ..

Я гордо скрестилъ руки. О! если бы въ эту минуту я понялъ, что въ этомъ маленькомъ темномъ тѣлѣ есть душа, и что въ эту минуту эта душа полна смятенья и тревоги, — быть-можетъ, я былъ бы мягче. Но гордый европеецъ смотрѣлъ на нее, какъ на не нужную женщину, которая мѣшаетъ, какъ на нелюбимую собаку, которую можно отпихнуть ногою — и я повысилъ голосъ, и осудилъ эту несчастную, колѣнопреклоненную женщину.

— Терунешь! — сказалъ я. — Какъ смѣла ты бѣжать изъ темницы и нарушить волю негуса?.. Ты знаешь, что тебѣ за это будетъ?!

— О, господинъ ... — тихо простонала она и протянула съ мольбой ко мнѣ руки. . .

— Стоить мнѣ послать тебя съ однимъ изъ слугъ моихъ къ Ато Павлосу въ Тадеча-Мелька, и тебя казнятъ!

— Гета! Ты не сдѣлаешь этого! — кротко сказала она. — Гета, во имя нашей любви… Благородный Гета, ты возьмешь меня съ собою!

— Я!?.. Возьму тебя!.. Мало заботъ у меня.

— Я буду работать для тебя. Я буду твоимъ ашкеромъ, но ашкерамъ ты платишь жалованье, мнѣ же ты будешь лишь позволять смотрѣть на себя.

— А дальше!?. Да ты знаешь ли, что твой переѣздъ стоить дороже, чѣмъ вся-то ты стоишь!..

— О-о! — простонала Терунешь и закрыла лицо, какъ бы защищаясь отъ дальнѣйшихъ ругательствъ.

— Да! Я не пошлю тебя къ Ато Павлосу, потому что у меня нѣтъ лишнихъ ашкеровъ.

— Гета! . . У тебя есть женщина, которую ты любишь! О, гета! во имя ея, не говори такъ... Мнѣ больно это слышать отъ тебя.

— Ты!?.. Ты смѣешь!!..

— О, гета! Прости меня! — и она поползла ко мнѣ на колѣняхъ и хотѣла охватить ихъ руками, но я оттолкнулъ ее и пошелъ съ моста...

— Гета! — раздался ея душу раздирающiй крикъ. — Гета, прости меня!! ..

Я не оглядывался.

— Гета! — донеслось издали.

Я садился на мула. Мнѣ надоѣла эта комедiя. И вдругъ какой-то всплескъ и необычный стукъ долетѣлъ до моего слуха. Я оглянулся — мостъ былъ пусть. Я ударилъ плетью мула и понесся къ берегу: роковое предчувствiе какого-то громаднаго, непоправимаго несчастiя закралось въ мою душу.

Внизу, между скалъ, въ мутныхъ волнахъ Аваша, трепалось о подводные камни мертвое тѣло Терунешь...

 

XII.

 

Прошло полтора мѣсяца. Въ ясный и теплый декабрьскiй день пароходъ «Царь», плавно разсѣкая винтомъ темныя воды Чернаго моря, приближался къ Одесскому молу. Всѣ пассажиры столпились наверху у капитанской рубки и внимательно смотрѣли на открывавшуюся панораму берега. У кого былъ бинокль, смотрѣли въ бинокль, другiе довольствовались кулакомъ. Яснѣе становилась линiя свѣтлыхъ домовъ по берегу моря, темные кусты сада на скатѣ, мѣстами еще золотые, отъ осенней листвы.

Навстрѣчу неслись лодки и лодочки, съ болѣе нетерпѣливыми родственниками. Среди нихъ, въ пузатой шлюпкѣ, управляемой сухопарымъ грекомъ въ чалмѣ и страннаго фасона пиджакѣ, сидѣла молодая дама.

Но, Боже мой! Неужели эта красивая дама, моя жена, моя Аня? . .

Она меня тоже не узнала.

Когда, наконецъ, пароходъ, ошвартовался у мола, и изъ шлюпокъ съ одной стороны, съ пристани — съ другой, полѣзли люди, я подошелъ къ ней.

Она смотрѣла на меня и колебалась.

— Аня! — тихо сказалъ я.

— Ты, Ванюша! — воскликнула она и, обливаясь слезами радости и счастiя, кинулась мнѣ на шею...

Я не плакалъ... Я не смѣялся... Въ моемъ мозгу на секунду встало сѣрое лицо Терунешь съ пробитымъ черепомъ и страшными вывороченными глазами. И минута счастья была отравлена.

 

И она, эта маленькая абиссинка отравляла мнѣ такъ потомъ всякую минуту радости, восторга, увлеченiя... И я все помнилъ это жаркое утро, волны Аваша и среди камней тѣло маленькой женщины, которая любила и умерла любя... И я думалъ про Аню...

Нѣтъ я ничего не думалъ!!. Но мнѣ становилось горько, пошлыя готовыя фразы: «не я, такъ другой» — «сама виновата» — не успокаивали меня. . . И это напоминанiе объ ея смерти, было, казалось местью несчастной Терунешь!

 

1898 г.

С.-Петербургъ.

 

Аска Марiамъ.

 

I.

 

Александръ Николаевичъ Панаевъ одиноко сидѣлъ въ маленькой столовой надъ давно остывшимъ стаканомъ чаю, когда къ нему тихо подошла сестра милосердiя и сказала: — «Нина Сергѣевна кончается!»

Онъ поспѣшно всталъ, машинально застегнулъ сюртукъ и прошелъ въ комнату больной. Она лежала разметавшись на спинѣ; золотистые волосы разсыпались, словно змѣйки, по подушкѣ, а худая грудь порывисто, неровно подымалась подъ тонкимъ одѣяломъ. Лучистые глаза ея горѣли и прожигали его насквозь; въ нихъ свѣтились грусть, тревога и любовь. Любви больше всего. Она приподнялась ему навстрѣчу, (прижала его молодое лицо худыми руками къ своему лицу и покрыла его поцѣлуями, потомъ своей изсохшей костлявой рукой перекрестила его нѣсколько разъ, хотѣла что-то сказать, но уже силы измѣнили ей, и она упала опять на подушки, какъ падаетъ прекрасный цвѣтокъ, надрѣзанный косой. Глаза ея закрылись, потомъ открылись и снова сомкнулись, чтобы уже не раскрываться больше; усталая грудь вздохнула прощальнымъ вздохомъ, болѣзненный румянецъ сбѣжалъ съ опавшихъ щекъ, и сердце перестало биться...

Кончено!.. Панаевъ схватился въ безумной тоскѣ за голову, дико оглянулся кругомъ... И почему онъ только не умеръ тогда!..

Смерти Нины Сергѣевны Мурзиной ждали давно — съ самаго октября мѣсяца. Она была невѣстой Панаева, и онъ былъ подготовленъ къ этому концу докторами; спасти ее не могла даже перемѣна климата. Она была сирота, одинокая, безъ родныхъ. Прекрасная пiанистка, она, по выходѣ изъ института, поступила въ консерваторiю и вскорѣ достигла извѣстности. Ея имя стало попадаться на афишахъ концертовъ и камерныхъ собранiй, и рецензенты пророчили ей славное будущее. Она жила въ маленькой квартирѣ изъ трехъ комнатъ, уставленныхъ по ея вкусу, полныхъ дѣтскихъ реликвiй, дорогихъ воспоминанiй. Вѣнки и портреты украшали стѣны залы, гдѣ надъ всею мебелью доминировалъ солидный рояль; въ спальнѣ было свѣтло, въ столовой чисто.

Александръ Николаевичъ Панаевъ уже полгода былъ ея женихомъ, а познакомился и полюбилъ ее въ консерваторы. Онъ былъ выдающiйся скрипачъ съ блестящей артистической карьерой впереди. Они играли вмѣстѣ и порознь, она аккомпанировала ему, скрипка и фортепiяно сливались, въ унисонъ стучали сердца; игра прекращалась, глаза искали глазъ, губы сливались въ поцѣлуѣ. Когда молодъ, красивъ, когда будущее такъ ясно глядитъ изъ мрака неизвѣстности — это такъ понятно и такъ просто. Они объяснились — оба были одиноки — и порѣшили повѣнчаться въ ноябрѣ — es ist eine alte Geschichte!

Несмотря на осень, на слякоть, на дожди и распутицу они весело праздновали весну своей любви, привѣтствовали зарю новой жизни. Поѣздки по магазинамъ, катанья на лихачѣ на Стрѣлку, счастье, которое брызгало и дразнило окружающихъ, — все это не годилось для холод-наго и сухого Петербурга. Густые туманы покрывали улицы, сѣрый заливъ съ свирѣпымъ рокотомъ затоплялъ острова, смерть въ пролеткѣ на резиновыхъ шинахъ носилась по улицамъ, разбрызгивая заразу, — а они весело смѣялись, любуясь наводненiемъ, непринужденно болтали, маршируя подъ руку по туманнымъ улицамъ... Она заболѣла. Это случилось въ концѣ сентября, когда желтые, красные, коричневые и зеленые листья пестрымъ ковромъ устилали острова.. . Она начала покашливать. Въ размахѣ своего счастья они не обратили на это вниманiя; кашель сталъ зловѣщѣе, она слегла, чтобы больше не вставать.

Ему не вѣрилось, чтобы судьба была такъ жестока, чтобы она прервала ихъ пѣсню любви, — но это было такъ. Онъ не вѣрилъ, что она умретъ, и даже теперь, стоя надъ холодѣющимъ трупомъ, онъ все чего-то ждалъ, на что-то надѣялся, все не прощался со своей красной мечтой о счастьи, о любви и о жизни вдвоемъ другъ для друга.

Но все было кончено! Она умерла. . .

Пришли гробовщики, сняли мѣрку; онъ ѣздилъ въ газету, сдавалъ объявленiя, былъ въ бюро похоронныхъ процессiй, извѣщалъ консерваторiю, гдѣ она преподавала. Квартира ея, въ которой онъ прожилъ, почти не раздѣваясь, послѣднiя двѣ недѣли, стала наполняться незнакомымъ народомъ. Появился священникъ, пѣвчiе; заунывное панихидное пѣнiе огласило стѣны, гдѣ еще такъ недавно гремѣли вальсы и фуги, сонаты и симфонiи. Кто-то завѣсилъ портреты полотномъ, затянулъ непрозрачной кисеей зеркало. Въ залѣ поставили катафалкъ, привезли бѣлый глазетовый гробъ, одѣли Нину Сергѣевну въ подвѣнечное платье, нацѣпили флеръ д'оранжи, положили въ гробъ.

Все дѣлалось само собой, какъ будто и помимо Александра Николаевича, который безучастно бродилъ по комнатамъ, или подолгу смотрѣлъ на безжизненное мертвое лицо, стараясь запомнить дорогiя черты. И такъ прошло три дня, и наступила послѣдняя ночь.

На дворѣ бушевала буря. Холодный вѣтеръ билъ дождемъ въ стекла, дребезжалъ печными вьюшками, завывалъ въ трубѣ. Въ квартирѣ стояла тишина. Кухарка улеглась на кухнѣ спозаранку, псаломщикъ почиталъ псалтырь до одинадцати часовъ, а потомъ заснулъ въ прихожей, и тихо стало кругомъ. Александръ Николаевичъ не спалъ. Онъ то ходилъ по столовой взадъ и впередъ, что-то обдумывалъ, что-то соображалъ, то останавливался, прислушивался къ завыванiю вѣтра и звону стеколъ, морщилъ брови и кусалъ усы.

Ему было грустно и обидно за себя.

Потомъ онъ прошелъ въ залу. Три свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ тускло мерцали. Ихъ желтое пламя то поднималось кверху, и тогда черная копоть тонкой змѣйкой вилась къ потолку, то упадало и чуть мерцало въ широкой свѣчѣ. Отъ этихъ перемѣнъ колебались тѣни отъ рѣсницъ и носа покойницы, и казалось, что она щурила свои вѣки, хотѣла ихъ разомкнуть, улыбалась полуоткрытымъ ртомъ. Долго смотрѣлъ Панаевъ на бѣлыя тонкiя руки, на лицо съ ввалившимися щеками, на золотые кудри волосъ и блѣдныя губы. Его сердце сжималось тоской, билось и колотилось, просило чего-то... чего? — онъ самъ не зналъ.

Онъ поднялся по обитымъ чернымъ сукномъ ступенямъ катафалка, нагнулся и припалъ губами къ холоднымъ и твердымъ губамъ. И долго онъ цѣловалъ...

Ему казалось что отъ любви и жара его поцѣлуевъ кровь разливается по ея тѣлу, руки дѣлаются мягче, теплѣе.

Горе сломило его. Силы покинули, онъ упалъ къ подножью катафалка и въ горькихъ рыданiяхъ катался и корчился на полу, среди вѣнковъ изъ розъ и флеръ д'оранжей...

Вдругъ надъ нимъ раздался шорохъ. Панаевъ затихъ съ сильно бьющимся сердцемъ, ожидая чего-то волшебнаго, чего-то необыкновеннаго, сверхъестественнаго. Какое-то дыханiе, тихое и робкое, какъ вѣтерокъ передъ закатомъ, пронеслось надъ нимъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, паническiй страхъ напалъ на него, забрался въ его душу, и онъ лежалъ, не смѣя пошевельнуться, боясь открыть глаза.

Въ гробу слышался легкiй шумъ, и онъ чувствовалъ всѣмъ своимъ тѣломъ, какъ покойница поднялась, сѣла въ гробу и смотрѣла на него своими глубокими голубыми лучистыми глазами, Ея взглядъ охватывалъ его затылокъ, онъ осязалъ этотъ взглядъ любящихъ глазъ на себѣ, хотѣлъ повернуться, открыть глаза — и не могъ.

И вдругъ она заговорила. Она заговорила такъ тихо, что онъ едва-едва могъ разобрать слова, и они долетали до него будто откуда-то издалека.

— Милый, милый! Дорогой мой! Не плачь! не убивайся. Я жива! Я умерла тутъ, чтобы родиться снова, и ты найдешь меня, если захочешь... Ищи, ищи меня, моя радость, мое счастье, любовь моя! Ищи! Какъ бы далеко я ни была отъ тебя ищи по всей землѣ. Если твоя любовь не перемѣнится, — ты найдешь меня, мой ненаглядный, моя свѣтлая ласточка, мой покой и счастiе. . . И я буду ждать тебя съ тревогой и тоской... И ты придешь ко мнѣ, все такой же любящiй, и я полюблю тебя вновь. .. Хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ!

Стихъ таинственный голосъ, беззвучно опустилось тѣло на вѣчное ложе. ... А Панаеву все слышались непонятныя слова, пока странный шумъ, топанье ногъ по песчаному грунту, какая-то дикая однообразная пѣсня, звучавшая совсѣмъ подлѣ, странный свѣтъ не разбудили его. Онъ сдѣлалъ усилiе, приподнялся и открылъ глаза...

 

II.

 

Онъ лежалъ на краю невысокаго холма, поросшаго сухой желтой травой. Была ночь. Но не темная, холодная и дождливая петербургская ночь, а ночь юга, знойная и свѣтлая. Высокое небо было покрыто большими блестящими и крупными звѣздами, и среди нихъ кротко сiялъ громадный дискъ мѣсяца. Онъ освѣщалъ высокiя горы, покрытыя правильными четыреугольниками деревьевъ, насаженныхъ въ садахъ, съ крутыми обрывами надъ пропастями, на днѣ которыхъ текли звонкiе ручьи. Внизу, у самыхъ горъ, высились черныя стѣны таинственнаго города, широкiя ворота были заложены неровными досками, и часовой съ копьемъ, въ бѣломъ плащѣ, съ обнаженной головой и босыми ногами дремалъ у входа. У воротъ росло громадное дерево, такое большое, что десять человѣкъ еле могли обхватить его, а подъ тѣнью его отдыхалъ цѣлый караванъ. Маленькiе ослики съ мѣшками на спинѣ щипали траву, мужчины и женщины, черные, съ курчавыми волосами, сидѣли на корточкахъ у тлѣющаго огня. Неуловимый запахъ востока разливался кругомъ: запахъ ладана и старины, запахъ нечистотъ, изсушенныхъ солнцемъ, запахъ лимонныхъ деревъ, банановъ и кофейныхъ цвѣтовъ. Внизу, подъ обрывомъ холма, на которомъ лежалъ Панаевъ, шла песчаная дорога. Въ сторонѣ отъ дороги росли высокiе кактусы, словно свѣчи въ канделябрахъ, протягивающiе кверху безобразные мясистые отростки; за кактусами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, оплетенныхъ соломой, съ коническими крышами и съ цыновками вмѣсто дверей. Эти хижины, большiя и маленькiя, толпились въ безпорядкѣ на полѣ сухой травы, окруженномъ стѣною изъ кактусовъ. И передъ ними въ дикомъ хороводѣ, топая ногами и размахивая копьями и бѣлыми плащами, плясала толпа черныхъ людей. Ихъ глаза горѣли восторгомъ, и они хоромъ повторяли все одну и ту же фразу и, сказавъ ее, кидались опять плясать и топали ногами, подымая пыль. У кактусовой стѣны недвижныя, словно застывшiя сидѣли на корточкахъ, охвативъ колѣни руками, черныя женщины съ обнаженными головами, покрытыми копной короткихъ курчавыхъ волосъ, одѣтыя въ длинныя желтовато-бѣлыя рубахи, подобныя древнимъ хитонамъ.

Изъ-за ограды вышла старуха и вынесла трехдневное дитя. Плящущiе прiостановились на минуту. Затѣмъ раздались возгласы: «Аска Марiамъ, Аска Марiамъ!» и они снова пустились плясать, топая голыми ногами, подымая столбы пыли, размахивая копьями и бѣлыми плащами.

Александру Николаевичу хотѣлось подойти и ближе посмотрѣть на эту дикую пляску; онъ сдѣлалъ движенiе, пошевельнулся — и проснулся.

Блѣдное утро смотрѣло сквозь спущенную штору, пахло цвѣтами, ладаномъ, карболкой. Покойница тихо лежала въ гробу, глаза ея потемнѣли, и бѣлыя щеки еще болѣе ввалились. Въ комнатѣ было холодно, неуютно и сыро. Въ прихожей зѣвалъ и потягивался чтецъ, приготовляясь къ отчитыванiю. Жизнь пробуждалась.

Александръ Николаевичъ поднялся съ неудобнаго ложа и тутъ только замѣтилъ, что вѣтка живыхъ флеръ д'оранжей, бывшая на лбу у покойницы, лежала у его ногъ. Но онъ не придалъ этому никакого значенiя. Онъ легко могъ зацѣпить ее обшлагомъ, когда цѣловалъ Нину и уронить на полъ. Сонъ немного успокоилъ его, — ему легче было смотрѣть на поблекшее лицо своей невѣсты. Изъ сновидѣнiя онъ ничего не помнилъ.

Панаевъ привелъ вь порядокъ свой туалетъ, умылся и причесался, и вскорѣ маленькая квартира стала наполняться народомъ. Пришли подруги по консерваторiи, ученицы, неизбѣжныя на всякихъ похоронахъ старушки, наконецъ, явился священникъ, пѣвчiе; гробъ, стали забивать.

Когда Александръ Николаевичъ наклонился въ послѣднiй разъ, чтобы поцѣловать ту, которую онъ любилъ своей первой любовью, ему показалось, что сомкнутые глаза покойницы чуть прiоткрылись, и что она внимательно посмотрѣла на него. Въ то же время въ мозгу его съ поразительной ясностью всталъ его сонъ, и ему почудилось, что онъ опять слышитъ непонятныя ему слова.

Но это было только одно мгновенiе. Онъ поднялся отъ гроба, еще разъ взглянулъ на блѣдное и строгое лицо мертвой, отвернулся и съ рыданiемъ, шатаясь, сошелъ съ катафалка.. .

III.

Нину Сергѣевну похоронили. Панаевъ забралъ съ ея квартиры вѣнки и портреты — послѣднее воспоминанiе о той, которую онъ любилъ, и уединился въ своей квартирѣ. Искусство его доставило ему почитателей, деньги, связи; онъ былъ молодъ, красивъ, дамы ухаживали за нимъ, но онъ былъ вѣренъ памяти своей Нины и жилъ одиноко, никого не любя, ни за кѣмъ не ухаживая.

Такъ прошло пятнадцать одинокихъ скучныхъ лѣтъ. Петербургъ за эти пятнадцать лѣтъ ему надоѣлъ. Улицы производили на него гнетущее впечатлѣнiе своей сѣрой толпой, сѣрыми домами, сѣрой слякотью мостовыхъ. Его тянуло путешествовать куда-нибудь на югъ, въ новыя

страны, гдѣ другiя понятiя, другая жизнь, хотѣлось бороться съ природой, преодолѣвать горы, переплывать моря и рѣки.

Однажды онъ зашелъ къ своему прiятелю доктору, человѣку много путешествовавшему.

— Э, батенька мой, — сказалъ хозяинъ, пожимая ему руку, — да какъ же вы измѣнились! Развѣ можно жить такимъ анахоретомъ ? совсѣмъ пустынникомъ стали, нигдѣ не бываете, все скрипка, да скрипка, а вѣдь отъ одной-то скрипки и съ ума сойти можно.

— Что дѣлать, Михаилъ Петровичъ. Общество меня не тянетъ. Я зѣваю подъ салонные разговоры. . .

— Кто же васъ гонитъ въ салоны?! Ну, путешествуйте, ѣздите верхомъ, на охоту ходите, а то... Сколько вамъ лѣтъ?

— Тридцать девятый пошелъ.

— А вѣдь вамъ пятьдесятъ можно дать. Вонъ и волосъ сѣдой показался. Сами себѣ жизнь портите скукой. Смотрите на нее веселѣе.

— Я и то хочу путешествовать, Михаилъ Петровичъ! Только не по шаблоннымъ мѣстамъ, не по Волгѣ, не на Кавказъ, не въ Италiю, не въ Тронгеймъ, а куда-нибудь въ дичь и глушь, въ Сибирь, или въ Туркестанъ.

— Отличное дѣло придумали. Я вотъ все такъ: какъ защемить сердце по людямъ, какъ подумаю, что, пожалуй, вѣкъ бобылемъ остаться придется, такъ сейчасъ придумываю поѣздку куда-нибудь. Вонъ посмотрите-ка, сколько альбомовъ понабралось, а вѣдь все самъ снималъ своеручно. ..

Въ это время вошелъ лакей — доктора просили въ прiемную: онъ вышелъ, и Александръ Николаевичъ остался одинъ. Онъ сталъ перебирать альбомы и вдругъ вздрогнулъ.

Передъ нимъ была фотографiя, изображавшая таинственный городъ, видѣнный имъ во снѣ у гроба Нины Сергѣевны. Тѣ же большiя ворота, заложенныя неровными досками, дрючокъ съ цвѣтной тряпкой на немъ и толпа черныхъ людей въ бѣлыхъ плащахъ у входа. Онъ заложилъ эту фотографiю бумагой и уже болѣе внимательно сталъ разглядывать виды. Вотъ смоковница, которую едва могутъ охватить десять человѣкъ, и въ тѣни ея отдыхаютъ ослы съ мѣшками на спинахъ, и черные люди сидятъ на корточкахъ, охвативъ ладонями колѣна. Вотъ толпа черныхъ людей съ копьями и плащами пляшетъ и бѣснуется на пыльной дорогѣ. . .

Дальше Панаевъ не могъ смотрѣть. Мертвое лицо Нины Сергѣевны появилось передъ нимъ, какъ будто бы онъ вчера только видѣлъ его, а въ ушахъ съ полной отчетливостью прозвучала фраза: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ».

Страшно волнуясь, едва дождался онъ возвращенiя доктора.

— Скажите, докторъ, это что за виды? — спросилъ онъ.

— Абиссинскiе, уважаемый Александръ Николаевичъ. Вотъ страна, куда бы вамь поѣхать: тамъ и нервы ваши успокоятся, и чудная природа заставить позабыть тоску.

— А это что за городъ?

— Хараръ.

— Далеко до него?

— Отъ Питера въ мѣсяцъ можно доѣхать.

— Это что за пляска?

— Это галласская фантазiя.

Александръ Николаевичъ не спрашивалъ, что значить «фантазiя»; ему было достаточно того, что онъ видѣлъ во снѣ мѣста, которыхъ никогда наяву не видалъ и которыя существуютъ, тѣмъ не менѣе, на самомъ дѣлѣ. Докторъ взялъ, между тѣмъ, альбомъ изъ рукъ Александра Николаевича и задумчиво, отдаваясь воспоминанiямъ, перелистывалъ его.

 

— А какой запахъ имѣетъ Хараръ! — проговорилъ онъ мечтательно, — за версту чувствуешь. Пахнетъ и ладаномъ и олеандромъ, и бананами, и еще какою-то особенною чисто харарскою вонью. . .

— А хороши тамъ ночи? — съ волненiемъ въ голосѣ спросилъ Панаевъ, вставая со стула и прохаживаясь по мягкимъ коврамъ, устилавшимъ гостиную доктора.

— Еще бы! Африканскiя ночи! это нѣчто волшебное. Луна, — не ваша гамбургская жестянка, а полная, свѣтлая, какъ расплавленное серебро; не робко глядится сквозь туманъ, а во всѣ глаза смотритъ на высокiя горы, на ароматныя кофейныя плантацiи и на черный городъ черныхъ людей! А звѣзды! Южный крестъ, Орiонъ, Сирiусъ и масса еще крупныхъ и яркихъ высоко-высоко горятъ въ безоблачномъ небѣ. Нѣтъ, дорогой Александръ Николаевичъ, ничто не сравнится съ харарской ночью!

Панаевъ уже не слушалъ больше доктора: свои мысли одолѣли его.

— А что значить, Михаилъ Петровичъ, спросилъ онъ, наконецъ, у доктора послѣ долгаго молчанiя, — что значить: «хидъ ба янье бэтъ, малькамъ личъ», и на какомъ это будетъ языкѣ?

Тутъ уже докторъ удивился.

— Да откуда вы знаете, многоуважаемый? Это . . . это по абиссински и значить «ступай въ мой домъ, хорошiй мальчикъ».

— И это вѣрно?

— Точно. Но откуда вы это знаете? Вы меня несказанно поразили.

— Я самъ, докторъ, такъ пораженъ, что кажется съ ума сойду! — смущенно проговорилъ Александръ Николаевичъ, торопливо попрощался съ докторомъ и ушелъ домой.

 

IV.

 

Черезъ двѣ недѣли послѣ этого разговора Александръ Николаевичъ уже отправлялся изъ Одессы на Портъ Саидъ, а оттуда на французскомъ пароходѣ компанiи «Messageries maritimes» въ африканскiй портъ Джибути.

«Конечно, все это ерунда», — говорилъ онъ самъ себѣ, мѣсяцъ спустя, сидя въ чечунчевомъ легкомъ пиджакѣ, именуемомъ по мѣстному «педжамомъ», на верхней верандѣ четыреугольнаго дома, построеннаго изъ бѣлаго известняка, и глядя какъ медленно надвигался океанъ, слѣдуя непонятному закону, на берегъ, — «конечно, все это вздоръ и этотъ сонъ, и этотъ голосъ. Я могъ видѣть и городъ, и фантазiю эту самую гдѣ-нибудь, и вотъ она засѣла въ моемъ мозгу и приснилась мнѣ, поразивъ меня въ тяжелую минуту моей жизни. Гдѣ-то ты, моя Нина? Я не искалъ и не ищу тебя на этой землѣ, потому что самъ похоронилъ, самъ закопалъ въ землю драгоцѣнное твое тѣло, потому что больше одного раза на землѣ никто не жилъ»... И онъ смотрѣлъ на высокое синее африканское небо, которое темнѣло все болѣе и болѣе, смотрѣлъ, какъ быстро погасалъ день по мѣрѣ того, какъ солнце опускалось за горы, и звѣзды проступали на ясномъ и прозрачномъ небосводѣ. «Да, это особыя ночи!» думалъ онъ. «Это тѣ ночи, что вдохновляли библейскихъ халдеевъ, что создавали таинственную религiю Ормузды и Озириса, тѣ ночи, подъ покровомъ которыхъ дремлютъ величественныя пирамиды, и сфинксы загадываютъ свои мудрыя загадки путникамъ. Подъ покровомъ этой ночи однажды у всесвятой Дѣвы родился сынъ, Спаситель мiра, и земля, и люди очистились отъ грѣха. Эти ночи видѣли первые шаги человѣка, робкiе, неувѣрениые, какъ шаги ребенка, и эти же ночи создали такую культуру мощнаго народа, которую и понынѣ не разгадать слабому уму!»

И еще долго размышлялъ Панаевъ, сидя на верандѣ Hotel de France, глядя на сонное море, шагъ за шагомъ медленно надвигавшееся на прибрежный илъ, глядя на рыбаковъ-арабовъ, готовившихъ къ отплытiю свои фелюги съ косыми парусами, слушая чью-то переливистую и тягучую пѣсню. Онъ смотрѣлъ и слушалъ пока сонъ не началъ закрывать его глаза.

На другой день къ нему забѣжалъ юркiй арабъ, Гассанъ Магометъ, въ бѣлой кофтѣ одѣтой поверхъ пестрой жилетки, въ маленькомъ бѣломъ колпакѣ и малиновой гладкой юбкѣ до колѣнъ. Арабъ этотъ устраивалъ ему караванъ до Харара.

— Demain matin toi partir, — объяснилъ ему арабъ на ломаномъ французскомъ языкѣ.

— Moi arranger tour, beaucoup de peine, somalis mechants, moi donner бакшишъ. II faut montrer bagage.

Александръ Николаевичъ показалъ свой небольшой запасъ консервовъ и вина, свои необходимыя дорожныя вещи, и Гассанъ Магометъ успокоился.

Однако, въ Джибути пришлось провозиться съ недѣлю. Нужно было найти слугъ, освѣжить кое-какiе запасы.

Жутко было Панаеву проводить ночи въ пустынѣ, одному бѣлому среди толпы черныхъ дикарей. 14 дней длилось его путешествiе по пескамъ, усѣяннымъ черными камнями, черезъ скалистыя горы. Онъ ходилъ на охоту, билъ антилопъ и маленькихъ козочекъ дигъ-диговъ, стрѣлялъ въ ущельяхъ горъ кабановъ, сторожилъ леопардовъ, а темными ночами, склонившись надъ фонаремъ, онъ изучалъ абиссинскiй языкъ, чтобы днемъ болтать на немъ со своимъ слугою, хорошенькимъ мальчикомъ Фара.

«Конечно, это вздоръ,», говорилъ онъ самъ себѣ, «искать какую-то негритянку въ дебряхъ Африки и думать въ ней найти душу моей Нины. И какъ я найду ее? По разсказамь арабовъ, Хараръ громадный городъ, въ немъ нѣсколько десятковъ тысячъ жителей, масса домовъ, двѣ церкви. Гдѣ я буду искать то, чего никогда не видалъ? Это погоня за призракомъ, исканiе сна, приснившагося пятнадцать лѣтъ тому назадъ, въ минуту сильной нравственной тревоги, въ мучительную минуту жизни! И не безумецъ-ли я! Одно меня утѣшаетъ: благодаря этой погонѣ за сномъ, я попалъ въ удивительную страну, древнѣйшую изъ странъ земного шара, я попалъ въ народъ, пребывающiй на первыхъ ступеняхъ развитiя. Кругомъ пастухи-сомали со стадами овецъ, верблюдовъ и ословъ, кочующiе въ дикихъ горахъ, питаясь молокомъ и рисомъ, одѣваясь въ звѣриныя шкуры и имѣя одно оружiе, копье и щитъ. Я, какъ пророкъ Исаiя, бреду среди ихъ патрiархальныхъ семей, бреду на мулѣ, переходя черезъ безводныя пустыни и горы...»

Но какъ же поразило его, когда на четырнадцатый день, при спускѣ съ высокой горы, покрытой лѣсомъ, Фара указалъ ему на темное круглое пятно среди зеленыхъ и желтыхъ холмовъ и горъ, и сказалъ коротко, но краснорѣчиво — «Хараръ».

Да, это былъ городъ, видѣнный во снѣ. Высокiя горы поднимались кругомъ; онѣ тѣснили темнокоричневые дома, обрывались пропастями, и между ними рядъ зеленыхъ холмовъ, то покрытыхъ изумрудомъ молодой травы, то желтыми полями машиллы, — злака, подобнаго кукурузѣ, то квадратными садами кофе, распланированными еще при царицѣ Савской. И чѣмъ блине подходилъ онъ къ городу, тѣмъ яснѣе сбывался таинственный сонъ. Песчаная широкая дорога сбѣгала внизъ и вилась между стѣнъ, образованныхъ высокими канделябровидными кактусами; маленькiя блестящiя птички порхали надъ ними, временами ручей перерѣзывалъ дорогу, и надъ ручьемъ группа женщинъ въ сѣровато-бѣлыхъ хитонахъ, многочисленными складками упадавшихъ на землю, наполняла большiе каменные кувшины водой. Сѣрые ослики довѣрчиво толпились среди нихъ, ожидая, когда дадутъ имъ напиться, погрузятъ кувшины и съ тягучей пѣсней погонятъ въ городъ. Временами видны были круглыя хижины, построенныя изъ жердей, съ конической крышей и входомъ, занавѣшеннымъ цыновкой; попадались солдаты въ бѣломъ плащѣ, рубашкѣ и штанахъ, съ босыми ногами и французскимъ ружьемъ на плечѣ.

«Не эта-ли деревня?» думалъ Панаевъ, пытливо вглядываясь въ кучки хижинъ, «не эта ли, не она ли?» глядя на встрѣчавшихся полуобнаженныхъ галлассокъ.

А когда почувствовалъ онъ ароматъ этого города, запахъ ладана, старины и цвѣтовъ, когда увидѣлъ четыреугольныя ворота, часового въ бѣлой шамѣ (плащѣ) и дрючокъ съ зеленымъ, желтымъ и краснымъ флагомъ, когда увидѣлъ громадную смоковницу, родъ библейской кущи, въ тѣни которой отдыхало стадо громадныхъ горбатыхъ быковъ, — сердце Панаева наполнилось радостью и волненiемъ, и онъ встряхнулся въ сѣдлѣ, чтобы убѣдиться, что это не новая греза.

Онъ объѣхалъ всѣ восемь воротъ древняго города, и, наконецъ, у тѣхъ, которыя показались ему наиболѣе похожими на его сонъ, онъ установилъ свою палатку и рѣшился отсюда начать поиски. Онъ привезъ съ собой дорогiя ружья, часы и матерiи въ подарокъ правителю древняго города, славному расу Маконену, и добился у него аудiенцiи.

Знаменитый военачальникъ принялъ его, сидя по-турецки, на возвышенiи, накрытомъ дорогими коврами. Кучка солдатъ толпилась у входа; на голыхъ глиняныхъ стѣнахъ висѣли ружья въ углу стояли копья. Лицо раса Маконена было покрыто небольшой жиденькой черной бородой, темные глаза его лукаво смотрѣли. Ему было за сорокъ лѣтъ; курчавые волосы его были густы и вились; ростомъ онъ былъ невеликъ, говорилъ быстро и хитро отвѣчалъ на вопросы. Два переводчика: Русскiй—Маркъ, родомъ абиссинецъ и французъ Iосифъ, ожидали гостя, но Панаевъ заявилъ расу, что онъ говорить по-абиссински.

— Весьма прiятно это слышать, — сказалъ тихо расъ, прикрывая, въ знакъ уваженiя къ гостю, свой ротъ тонкимъ плащемъ, накинутымъ на плечи. — Мы привыкли уважать и любить Русскихъ, и то, что они изучаютъ нашъ языкъ, насъ трогаетъ.

Расъ поблагодарилъ Панаева за подарки, спросилъ, хорошо-ли онъ доѣхалъ, не было-ли безпокойства въ пути, всюду-ли была вода, не усталъ-ли онъ.

Тѣмь временемъ двое слугъ въ полупрозрачныхъ бѣлыхъ шамахъ, съ длинными саблями въ красныхъ кривыхъ ножнахъ, заткнутыхъ за поясъ съ правой стороны, молча внесли два стеклянныхъ стакана, наполненныхъ мутной, ароматичной желтой жидкостью, называемой «тэчемъ», и поставили передъ Панаевымъ на полъ, накрывъ стаканъ шелковымъ платкомъ «отъ дурного глаза».

Расъ пригласилъ Панаева выпить тэча, и онъ хлебнулъ прохладный пьяный напитокъ.

— Ты, конечно, ѣдешь дальше къ негусу-негусти Менелику, въ Энтото? — спросилъ тихимъ голосомъ расъ.

— Нѣтъ, я отправился въ Хараръ искать женщину, — потупясь, также тихо отвѣтилъ Панаевъ.

— Конечно, бѣлую женщину? Женщину московъ, францизъ, инглези или али (итальянку)?

— Нѣтъ, господинъ, я ищу черную женщину.

На неподвижномъ и непроницаемомъ лицѣ раса шевельнулась какая-то жилка, но сейчасъ же оно приняло то же спокойное и суровое выраженiе властелина восточнаго города.

— Она украла что-либо у москова? Я прикажу позвать либечая, и онъ разъищетъ воровку.

— Она украла мое сердце, господинъ. Расъ чуть усмѣхнулся.

— Бѣда твоя не велика сказалъ онъ. — Ищи ее по всему городу и, когда найдешь, приведи ко мнѣ, и если она окажется дѣвушкой, ты женишься на. ней, а если она уже замужемъ, я разведу ее съ мужемъ и отдамъ тебѣ.

Панаевъ наклонилъ голову въ знакъ благодарности расу.

— Ты ее знаешь, видалъ когда-нибудь? — спросилъ расъ.

— Я знаю, что ее зовутъ Аска Марiамъ, знаю, что она родилась пятнадцать лѣтъ тому назадъ въ хижинѣ недалеко отъ воротъ города, а видѣлъ я ее только во снѣ.

Къ удивленiю Панаева, расъ не обратилъ вниманiя на послѣднiя слова его и сказалъ, чуть улыбаясь:

— Немногое ты знаешь, и нелегка твоя задача, Старые люди охотно вѣрятъ вѣщимъ снамъ и придаютъ имъ значенiе. Богъ не разъ указывалъ людямъ пути, по которымъ они должны слѣдовать при помощи видѣнiй сонныхъ, но я первый разъ вижу бѣлаго человѣка, пришедшаго ко мнѣ съ такой просьбой. Иди! сколько могу, я пособлю тебѣ.

Панаевъ вышелъ, а расъ позвалъ градоправителя своего геразмача Банти, сухого и высокаго старика. Онъ явился немедленно и, закрывъ шамою роть, нагнулся передъ расомъ, выслушивая его приказанiе. Мудрый расъ повелѣлъ собрать всѣхъ женщинъ, живущихъ возлѣ городскихъ воротъ, не моложе 15 и не старѣе 17 лѣтъ, носящихъ имя Аска Марiамъ, и призвать ихъ во дворецъ раса для отправленiя съ ними «дурго» къ москову.

 

V.

 

Долго бродилъ Панаевъ по городу, жадно присматриваясь къ чуждой ему древней культурѣ. Узкiя немощеныя, но сухiя и твердыя, каменистыя улицы шли концентрическими кругами, пересѣченныя по радiусамъ узкими переулками. Голубое, не знающее облаковъ, небо высоко висѣло надъ городомъ; крутыя утесистыя горы обступили холмы, по которымъ вилась городская стѣна. Толпы народа, черные полуголые галлассы съ копьями въ рукахъ, съ лохмотьями сѣрыхъ тряпокъ вокругъ бедеръ сухихъ длинныхъ ногъ торопливо проходили по улицамъ, подгоняя маленькихъ сѣренькихъ осликовъ; арабъ въ пестрыхъ тряпкахъ и цвѣтной чалмѣ, лѣниво правя, усѣвшись бочкомъ на рваномъ сѣдлѣ, проѣзжалъ на верблюдѣ; худые и тонкiе темно-коричневые данакили, съ блуждающими дикими глазами, съ простыми мѣдными браслетами на рукахъ и ногахъ у женщинъ, проходили цѣлыми толпами, еле прикрытые тряпками или бараньими шкурами. Иногда въ этой черной толпѣ, торопливой и суетливой, то везущей на осликахъ сѣно, то съ криками проносящей куръ, яйца или корзинки съ зерномъ, показывался абиссинецъ. Онъ шелъ медленно, наклонивъ курчавую голову, закрывъ подбородокъ снѣжно-бѣлой шамой съ широкой красной полосой по срединѣ, подобный древнимъ римлянамъ или еврейскимъ старѣйшинамъ. Впереди него два ашкера, одѣтыхъ въ шамы попроще, съ ружьями расчищали ему путь среди полуобнаженныхъ людей. Голоса таяли, въ высокомъ небѣ, повсюду слышались мелодичныя восклицанiя погонщиковъ ословъ; пестрая толпа смѣнялась, какъ въ калейдоскопѣ, сверкая тряпками, бусами и голыми тѣлами, то черными, какъ эбеновое дерево, то коричневыми, то желтовато-бѣлыми. Пахло ладаномъ, нечистотами, сохнущими на отвѣсныхъ лучахъ высокаго солнца, пахло растительнымъ масломъ, которымъ намазаны были тѣла, пахло особымъ харарскимъ ароматомъ волшебнаго востока, который волнуетъ нервы и возбуждаетъ умъ.

Панаевъ вышелъ на площадь, гдѣ стояли ворота, увѣшанныя черными изсохшими слоновыми хоботами и хвостами, съ двумя лежащими бѣлыми глиняными львами по краямъ, такими мирными львами, будто сейчасъ убѣжали они изъ кондитерской, гдѣ были изваяны изъ сахара съ мукой. Напротивъ былъ бѣлый круглый храмъ съ конической крышей, покрытой бѣлой жестью, съ семью ступенями, ведущими на паперть; рядомъ съ храмомъ, въ кафе грека Саркиза, за маленькими круглыми столиками сидѣли бѣлые и полубѣлые люди и пили кофе изъ маленькихъ чашечекъ, закусывая горячимъ бѣлымъ хлѣбомъ. Отъ кофейни, внизъ подъ гору, шла мощеная громадными известковыми плитами улица, вся состоящая изъ маленькихъ индiйскихъ, арабскихъ и абиссинскихъ лавочекъ. Тутъ торговали и бѣлой матерiей, и готовыми шамами, и цвѣтными шелками, и бусами, и амулетами, и зеркалами, и консервами, и виномъ. Улица упиралась въ площадь, обставленную двухъ-этажными темными домами и имѣвшую форму трапецiи. На площади былъ рынокъ. Толпа харарскихъ женщинъ въ лиловыхъ платкахъ на головахъ, въ черныхъ юбкахъ и плащахъ, перемѣшавшись съ полуголыми черными галлассками, выставлявшими на солнце красивую мускулатуру торса, сидѣла надъ маленькими корзиночками, плетеными изъ соломы, и торговала мукой, ладаномъ, бананами, крупными желтыми и ароматными зернами дурры, или машиллы, кофеемъ, тонкими хлѣбными лепешками, называемыми «инжирой», и маленькими зелеными лимончиками.

Панаевъ всматривался въ ихъ черныя лица съ выпуклыми губами, вздернутыми носами и коричневыми глазами, сидящими въ темномъ бѣлкѣ. «Не эта-ли, не эта-ли?» — задавалъ онъ мысленно себѣ вопросы, вглядываясь въ эти лица, но нѣжный кроткiй образъ Нины не укладывался въ эти обезьяноподобныя скуластыя, курчавыя морды.

Долго-долго бродилъ онъ по городу, смотря въ коричневыя лица и миндалевидные глаза абиссинокъ, въ томные глаза армянокъ и арабокъ и ища хоть отдаленнаго сходства. Онъ прислушивался внутри себя, ожидая какого-нибудь сердечнаго толчка, таинственнаго голоса. Онъ бродилъ безъ цѣли, надѣясь, что магнетизмъ судьбы выведетъ его на истинную дорогу. Но ничего не случилось. Онъ пилъ кофе у Саркиза, познакомился съ двумя французами, торговавшими здѣсь абсентомъ, и кончилъ свои похожденiя по Харару тѣмъ, что усталый и измученный подошелъ къ воротамъ города.

Вечерѣло. Солнце свѣтило еще такъ же ярко, но тѣни стали длиннѣе, и отъ горъ потянуло прохладой. Неуловимый запахъ цвѣтовъ принесся съ этой прохладой и смѣшался съ восточнымъ ароматомъ Харара. Въ высокихъ воротахъ толпились люди и ослы, возвращавшiеся съ базара. Солдаты раса Маконена въ бѣлыхъ шамахъ, съ ружьями Гра на ремнѣ, накинутомъ на плечо, пытливо осматривали караваны осликовъ и корзины, привязанныя къ спинамъ женщинъ. По пыльной желтой дорогѣ шли большiе рогатые быки; они столкнулись въ воротахъ съ осликами, и послѣднiе остановились, развѣсивъ длинныя уши.

Толпа задержалась. — Мынну, мынну! кричали солдаты, — але, але, оля-ле, — подбодряли галласски ословъ: тонкая жердь погонщика искусно направила передового осла, и все стадо зарысило по пыльной дорогѣ.

Панаевъ дошелъ до своей палатки и здѣсь увидѣлъ процессiю изъ двѣнадцати женщинъ, ожидавшихъ его прихода. Непонятная тревога охватила его сердце.

— Что такое? — спросилъ онъ у Фары.

— Дурго, — коротко отвѣтилъ абиссинецъ.

Панаевъ зналъ, что въ Абиссинiи есть обычай приносить путешественникамъ все необходимое для пропитанiя ихъ, ихъ слугъ и животныхъ — древнiй обычай, идущiй съ первыхъ вѣковъ христiанства. Это поднесенiе носитъ наименованiе «дурго».

«Шумъ», или офицеръ раса Маконена подошелъ къ Панаеву и сказалъ что расъ счастливъ видѣть «москова» въ своемъ городѣ и, какъ знакъ своего къ нему вниманiя, присылаетъ «немножко на первый разъ». Окончивъ рѣчь, онъ откинулъ уголъ шамы, которой прикрывалъ ротъ, и театральнымъ жестомъ предложилъ несущимъ дурго подойти. Два ашкера подвели четырехъ молодыхъ бѣлыхъ, съ черными головами и длинными курдюками барашковъ; за ними стали подходить женщины. Это были галласски, почти дѣвочки, миловидныя своей юностью, въ сѣровато-бѣлыхъ хитонахъ, съ корзинами, накрытыми краснымъ полотномъ, на головахъ. Полотно это свѣшивалось длинными концами на лобъ и на плечи дѣвушекъ и придавало имъ оригинальный древнiй видъ. Фара съ другими слугами быстро принялъ «дурго», а Панаевъ вглядывался въ лица дѣвушекъ. Одна между ними поразила его. Она не была красивѣе другихъ: такая же черная, немного скуластая, невысокая и курчавая. Но у ней были совершенно бѣлые бѣлки и голубые глаза. Словно другой, бѣлый, а не черный человѣкъ смотрѣлъ на него.

Панаевъ подошелъ къ ней и спросилъ, какъ ее зовутъ. Дѣвушка потупилась и ничего не отвѣтила. Панаевъ повторилъ свой вопросъ. Она сконфуженно улыбнулась. Одинъ изъ солдатъ раса, приведшихъ барановъ, ободрилъ ее грубымъ словомъ.

— Аска-Марiамъ, — чуть слышно произнесла дѣвушка, и видно было сквозь темную кожу, какъ лицо ея покраснѣло.

Панаевъ еще разъ окинулъ всю группу галлассокъ, собиравшихъ свои корзины. Положительно, эта дѣвушка выдѣлялась среди подругъ.

— А гдѣ ты живешь?

— Здѣсь, и она протянула руку къ недалекой деревушкѣ.

Панаевъ взглянулъ по направленiю протянутой руки и вдругъ пошатнулся и чуть не упалъ. Таинственный сонъ сбывался наяву. Солнце зашло за высокiя горы, и сейчасъ-же, съ промежутков въ пять-шесть минутъ загорѣлись по небу блестящiя звѣзды. Полная серебристая луна выплыла на прозрачный голубой небосводъ; столовая гора Джерсо заискрилась, словно окаймленная полосой сверкающего металла, заблестѣлъ куполъ харарскаго храма, потянулись рѣзкiя лунныя тѣни отъ воротъ, отъ людей и палатокъ; рѣзко выдвинулись канделябровидные кактусы огорожи и круглыя хижины съ коническими крышами, пахнуло кофейнымъ цвѣтомъ, миртомъ и олеандромъ, — волшебный пейзажъ развернулся передъ очарованнымъ Панаевымъ. И, какъ бы въ довершенiе картинности, внизу на дорогѣ зазвучалъ знакомый мотивъ абиссинской фантазiи, затопали и запрыгали черные люди, сверкая копьями и размахивая бѣлыми плащами.

Сонъ сбылся.

 

VI.

 

— Останься здѣсь со мною, — сказалъ ей Панаевъ, беря ее за руку.

Она опять покраснѣла и стала собирать корзину и покрывало, улыбаясь и показывая свои ослѣпительные бѣлые зубы. Фара пришелъ на помощь своему господину.

— Гета сказалъ, чего не слушаешься!?

— Меня ждетъ отецъ и мать, — быстро огрызнулась дѣвушка.

— Галлассы! — съ презрѣнiемъ побѣдителя произнесъ Фара. — Эка невидаль, подождутъ!

Она робко посмотрѣла на Фару, на другихъ, собравшихся вокругъ нее слугъ, на удалявшихся товарокъ своихъ и сложила руки на груди, умоляя Панаева:

— Гета, отпусти меня. Зачѣмъ я тебѣ «большому человѣку» бѣдная маленькая плѣнница!..

— Гета ничего тебѣ не сдѣлаетъ, снова вступился Фара, — ну, мынну (что такое?), ступай въ палатку. Гета угоститъ тебя тэчемъ, дастъ инжиры, кофе, подаритъ бакшишъ.

Слово бакшишъ какъ будто ободрило Марiамъ. Она, поталкиваемая Фарою, нехотя вошла въ палатку, сѣла на корточки, охвативъ маленькими черными руками колѣна, и, вытянувъ подбородокъ, уморительно, какъ маленькая обезьянка, осматривала палатку.

Панаевъ сѣлъ противъ нея на походную койку, зажегъ свѣчи и долго всматривался въ свою темнокожую плѣнницу.

Но ничто не напоминало ему въ его гостьѣ Нину Сергѣевну, — ничто. Голубые глаза смотрѣли просто и задумчиво, но безъ того глубокаго выраженiя, которое имѣли глаза Нины. Она была меньше ростомъ, хотя такъ же прекрасно сложена, какъ и покойная его невѣста.

— Нина Сергѣевна! — окликнулъ дѣвушку Панаевъ, — она не посмотрѣла даже на него. — Нина Сергѣевна! — сказалъ онъ съ внутренней дрожью, ожидая чуда, ожидая чего-нибудь такого же сверхъестественнаго, какъ сбывшiйся сонъ. Но Марiамъ просто посмотрѣла на него и спросила мелодичнымъ голосомъ, чуть картавя:

— Что ты говоришь такое, гета? Я не пойму никакъ...

Простодушiе ребенка, участiе женщины, встревожившейся непонятнымъ поведенiемъ друга, сказались въ этихъ словахъ.

— Я спрашиваю тебя, о чемъ ты думала, когда смотрѣла на звѣзды?

— Я думала, что ты большой человѣкъ, гета,— тебѣ самъ расъ прислалъ богатое дурго, а я бѣдная маленькая рабыня, и вотъ я сижу противъ тебя и смотрю на тебя и вспоминаю, какъ былъ пиръ у богатаго Лазаря, и бѣдный -Лазарь сидѣлъ и подбиралъ крохи, которыя падали со стола. Такъ и я.

— А не вспоминала ты высокаго каменнаго дома лучше и выше дворца раса Маконена, маленькiя уютныя комнаты, шумъ и трескъ громаднаго города, бездну лошадей и богато одѣтыхъ людей, широкую и глубокую рѣку, просторъ полей и чудную музыку? — волнуясь, съ горящими отъ воспоминанiя о родинѣ глазами, проговорилъ Панаевъ.

— Лучше дворца раса Маконена нѣтъ ничего на свѣтѣ, гета, убѣжденно сказала она.

— А дворецъ царя москова? — перебилъ ее Панаевъ.

— Нѣтъ, гета; у негуса Менелика хорошiй каменный домъ въ Аддисъ-Абебѣ, и то наши купцы говорили, что онъ много хуже дворца раса. У царя москова не можетъ быть дворца лучше, чѣмъ у раса. И Хараръ самый большой городъ на свѣтѣ.

— И ты ничего не помнишь, что я говорилъ тебѣ? — съ упрекомъ сказалъ Панаевъ.

— Нѣтъ, гета. . . — напрягая память и забавно, какъ маленькая обезьянка, наморщивая лобъ, проговорила Марiамъ. — Я помню: ты говорилъ про Парижъ.

— Парижъ! — воскликнулъ Панаевъ. — Парижъ, вотъ ты знаешь Парижъ! — лучъ надежды блеснулъ въ его измученномъ мозгу. Откуда ты помнишь это слово?

— Ты францизъ, гета, а не московъ, — сказала Марiамъ и насмѣшливо погрозила пальцемъ, какъ будто поймала его въ обманѣ.

— Съ чего ты взяла? — сказалъ онъ, раздосадованный тѣмъ, что она не отвѣтила на его вопросъ.

— Ты такъ обрадовался, когда заговорилъ про Парижъ.

— А, нѣтъ! Это совсѣмъ не то! Откуда ты слыхала про Парижъ.

— Меня монсиньоръ училъ, и отецъ Августинъ тоже.

— Какой монсиньоръ, какой отецъ Августинъ? — въ недоумѣнiи спросилъ Панаевъ, въ свою очередь, стараясь вспомнить, не было ли въ жизни Нины Сергѣевны какого-нибудь монсиньора или Августина.

Но нѣтъ, не было!

Марiамъ не спѣша отвѣтила.

— Монсиньоръ, толстый и съ бѣлой бородой. Августинъ тонкiй и съ черной бородой.

— Гдѣ ты ихъ видала?

— Они учили плѣнныхъ дѣтей въ Харарѣ. Они хотѣли, чтобы всѣ были католики, а абиссинцы хотѣли, чтобы всѣ были христiане.

— Ну и ты? — все болѣе и болѣе разочаровываясь, спросилъ Панаевъ.

— Я христiанка,—гордо сказала она и, отстегнувъ воротъ рубахи, показала грубое подобiе креста, сдѣланное изъ мѣди и болтавшееся на грязномъ кожаномъ снуркѣ.

Панаевъ не спрашивалъ больше. Мысли копошились и ходили въ его головѣ, голова, казалось, раскалывалась отъ этихъ мыслей, отказывалась соображать и взвѣшивать.

— Какой вздоръ! — сказалъ онъ самъ себѣ! — Чего я ищу? Это не путешествiе, способное успокоить нервы, а это растравливанiе нервовъ. До чего я съ этимъ дойду! Одному Богу извѣстно.

Онъ вышелъ изъ палатки и остановился, глядя на чудное звѣздное небо.

Вслѣдъ за нимъ вышла и Марiамъ. Она долго просительно, какъ собака, смотрѣла на Панаева и потомъ робко дотронулась до его рукава.

— Что такое? — спросилъ онъ рѣзко.

— Гета, — робко сказала дѣвушка, — бакшишъ!.. — Онъ вынулъ изъ кармана талеръ и далъ ей. Она скорымъ шагомъ пошла къ своей деревнѣ.

 

VII.

 

Прошло около недѣли съ того дня, какъ Панаевъ первый разъ увидалъ Аска Марiамъ. Онъ не бродилъ больше по улицамъ Харара, не всматривался пытливо въ лица проходившихъ мимо женщинъ и дѣвушекъ, не искалъ свой призракъ. Какъ ни страненъ былъ его сонъ, но онъ былъ все-таки только сонъ, и смѣшно было искать его наяву. Довольно и того, что онъ видѣлъ во снѣ такъ ясно африканскiй пейзажъ и древнiй городъ, въ которомъ никогда не бывалъ. Но мало-ли чего не бываетъ на свѣтѣ?! Развѣ не снились ему и раньше положенiя, которыя потомъ являлись наяву, не видѣлъ онъ различные дворцы и сады, отчего не ищетъ онъ ихъ, какъ искалъ свой африканскiй городъ? Сновидѣнiя еще не вполнѣ изслѣдованы наукой; и лучше оставить вѣщiе сны старымъ бабамъ, а не разстраивать ими и безъ того расшатанные нервы. Такъ онъ думалъ и исподволь снаряжался домой, опять въ песчаную сомалiйскую пустыню, полную опасностей для жизни, знойную и безводную.

Аска Марiамъ заходила къ нему каждый день. То она приносила ему нѣсколько банановъ, то инжиру своего приготовленiя, то особыя лепешки изъ полусырого темнаго тѣста, которыя она называла «дабо». Онъ дарилъ ей мыло, бѣлую матерiю на ея шаму, бусы и амулетки. Онъ заставилъ ее выкупаться и все тѣло обмыть мыломъ, надушилъ ее духами, запретилъ мазаться гнилымъ коровьимъ масломъ.

Она стала привлекательнѣе, нѣжнѣе, въ ней пробудилось даже кокетство своего рода. Но всетаки ничто, ничто не напоминало ему Нины Сергѣевны. Иногда онъ самъ смѣялся надъ своимъ сумасбродствомъ. Душа его нѣжной, вѣчно надушенной Нины въ тѣлѣ, пропитанномъ масломъ, пылью и потомъ, въ тѣлѣ, по которому бродятъ мирiады блохъ и отъ котораго такъ скверно пахнетъ!

И самъ не понималъ онъ зачѣмъ, онъ душилъ духами, мылъ одеколономъ эту маленькую дѣ-вушку, слѣдилъ за ея чистотой. Первые дни она спокойно сносила его выговоры за грязныя руки и ноги, за не мытую шаму, непричесанные волосы; она говорила только: «Хорошо, гета, я завтра умоюсь», и приходила на другой день свѣжая, чистая, надушенная. Потомъ эти замѣчанiя конфузили ее, и нѣкоторый лоскъ сталъ прививаться къ ней.

За первой недѣлей прошла вторая, третья, а палатка Панаева все также стояла у городскихъ воротъ, и онъ никуда не уѣзжалъ. Маленькая дикарка незамѣтно привязала его къ себѣ, втерлась ему въ душу и, самъ не отдавая себѣ отчета почему, — онъ скучалъ безъ нея.

Однажды онъ раскладывалъ при ней свой чемоданъ и досталъ оттуда карточку Нины Сергѣевны.

— Узнаешь? — спросилъ онъ ее, пытливо вглядываясь въ лицо Марiамъ и все еще надѣясь, хоть и сознавая, что надежда его — безумiе.

Марiамъ медленно взяла карточку изъ рукъ Панаева и долго разглядывала.

— Нѣтъ, гета, тихо сказала она, — это совсѣмъ бѣлая женщина, я никогда не видала совсѣмъ бѣлой женщины, — и она опять стала внимательно разглядывать фотографiю.

— Какъ она хороша! — сказала она. — Она навѣрно жена негуса или кого-нибудь изъ

расовъ. Какъ бы я хотѣла походить на нее!

— Зачѣмъ?

— Можетъ быть ты бы полюбилъ меня, гета, тогда. Сталъ бы веселѣо, добрѣе.

— Ну, и что же дальше? — холодно спросилъ онъ, любуясь ея смущенiемъ.

— Ты бы купилъ меня и взялъ съ собою! Я бы ходила за тобой, какъ твой ашкеръ ходить. Носила бы твое ружье, сѣдлала бы твоего мула, мыла твои шамы и пекла тебѣ инжиру.

— А теперь что ты дѣлаешь?

— Теперь я толку зерно въ деревянной ступѣ каменнымъ пестомъ и приготовляю муку. Мы военноплѣнные раса, и расъ насъ содержитъ. Купи меня у него.

Панаевъ промолчалъ.

Когда Марiамъ ушла, онъ вышелъ изъ палатки и долго смотрѣлъ на облитый луннымъ свѣтомъ городъ, составленный изъ четыреугольныхъ домовъ безъ крышъ, на плантацiи кофе, на причудливыя очертанiя горъ. И вдругъ звукъ женскаго голоса поразилъ его. Пѣли близко, почти рядомъ, на утесѣ. Пѣсня тягучая, переливистая и однообразная журчала и звенѣла, подобно ручью, перепрыгивающему съ камня на камень среди необъятной пустыни; мотивъ начинался, обрывался, начинался снова,пропадалъ въ безконечныхъ извилинахъ, внезапно нарождался вновь, чтобы снова погибнуть, не высказавшись вполнѣ. Это была мелодiя безъ словъ, пѣсня вѣчной рабыни, пѣсня страны, гдѣ всегда день равенъ ночи, солнце свѣтитъ ровно, нѣтъ порывовъ, нѣтъ страстей. Пѣсня катилась и вилась, обрывалась и снова катилась, какъ тихо идетъ и жизнь раба галласса, отъ жатвы до жатвы, отъ войны до войны, отъ одного господина къ другому. Будто жаловался этотъ голосъ на суровую судьбу, на скуку жизни безъ людей, на тяжесть жизни для другихъ. Пѣвшiй мелодiю голосъ былъ тонокъ, музыкаленъ и прiятенъ. Мелодiя тянулась часъ за часомъ надоѣдливая, какъ мысль въ безсонную ночь. Она звучала, не переставая, въ тиши темной ночи, бесѣдуя со звѣздами, откликаясь лунѣ. Страшно дѣлалось отъ этой пѣсни, вставали цѣлые мрачные вѣка цѣпей, рабства, позора и смерти. Христiанство еще не скрасило этой мрачной и одинокой жизни, не смирило тоскующую душу, и душа плакала, всю ночь надрывая сердце Панаеву, вселяя въ душу его непонятную тоску и страхъ.

Она смолкла только подъ утро.

На другой день Аска Марiамъ пришла къ Панаеву задумчивая и грустная.

— Это ты пѣла? — спросилъ онъ ее.

— Я, гета.

— Что жъ ты пѣла?

— Я грустила, гета. Мнѣ сказали что ты уѣзжаешь. Я тосковала по тебѣ.

— А ты не поѣдешь со мной?

— О, гета!

— Ты не боишься холодовъ, дождей, морозовъ?

— Съ тобою, гета! — Нисколько!

— Хорошо, Марiамъ, я возьму тебя съ собою. Научи только меня, какъ это сдѣлать?

 

VIII.

 

Сдѣлать это оказалось очень просто. Панаевъ пошелъ съ Фарою къ отцу Аска Марiамъ — старому галлассу Загайе. Они вошли въ небольшую круглую хижину съ глинянымъ поломъ, посыпаннымъ сухою травою, вся мебель которой состояла изъ деревянной рамы на ножкахъ, обтянутой переплетомъ тонкихъ ремней, такъ называемой альги, а домашняя утварь изъ нѣсколькихъ круглыхъ глиняныхъ бутылокъ съ широкимъ конусообразнымъ горлышкомъ— «гомбъ». Въ углу копошились овцы, бараны и ослы; старуха-галласска, полуголая, похожая на вѣдъму, мать Аска Марiамъ, въ деревянной ступкѣ толкла дурру, приготовляя муку, а отецъ, сѣдобородый галлассъ, съ выдвинувшимися скулами и вороватыми коричневыми глазами, сидѣлъ на альгѣ, поджавъ ноги, и ожидалъ посѣтителей.

Фара приступилъ безъ околичностей.

— Гета хочетъ купить у тебя дочку, Загайе, — сказалъ онъ старику.

— Хорошо. Гета дастъ бакшишъ, и Марiамъ будетъ работать на него.

— Сколько же ты хочешь бакшишу? — спросилъ Фара.

Пятьдесятъ талеровъ.

— Ойя — гутъ! — воскликнулъ Фара, возмущаясь такой оцѣнкѣ Марiамъ. — Не много-ли хочешь?! За эту цѣну можно купить хорошего мула, а ты хочешь ихъ за дѣвушку, которая, собственно говоря, ни къ чему!

— У Аска Марiамъ голубые глаза и она христiанка — это тоже много значитъ. Узнаетъ монсиньоръ, узнаетъ расъ и бѣднаго Загайе не похвалитъ. У Марiамъ походка легкая, какъ у дуккуля, (газели), руки цѣпкiя, какъ у обезьяны, глаза голубые, какъ небо; когда она поетъ, то горы разступаются и святые приходятъ ее слушать. Самъ расъ не отказался бы отъ моей дочери, если бы не былъ женатъ.

— Мы знаемъ достоинства твоей дочери, — сказалъ Фара, — но, тѣмъ не менѣе, тридцати талеровъ за нее совершенно достаточно; за тридцать талеровъ можно купить молодого галласса, который умѣетъ ходить за быками и обрабатывать землю; тридцать талеровъ это большая цѣна для дѣвушки.

— Ну, хорошо, — сказалъ старикъ, — сорокъ талеровъ, и гета угоститъ меня араки московъ (водкой).

Панаевъ, къ великой досадѣ Фара, прекратилъ этотъ, глубоко возмущавшiй его, торгъ и уплатилъ сорокъ талеровъ. Затѣмъ они втроемъ, со старымъ галлассомъ, прошли къ палаткѣ, гдѣ Загайе напился пьянымъ водкой, и, прославляя добраго гету и свою дочь, поплелся домой.

Вечеромъ пришла Марiамъ. Она стала на колѣни и поцѣловала сапогъ Панаева въ знакъ покорности. Одѣта она была въ лучшiя свои одежды, бусы и амулеты. Глаза ея сверкали отъ удовольствiя и тревоги, а Панаевъ съ грустью смотрѣлъ на этого полузвѣрька, котораго онъ увозилъ съ собою, и для чего? . .

Когда онъ дѣлалъ прощальный визитъ расу, Маконенъ чуть улыбнулся и сказалъ:

— Ты нашелъ то, что искалъ. Береги ее, научи чему-нибудь хорошему, европейскому и, когда она надоѣстъ тебѣ, отправь сюда. Ученые, знающiе мастерство люди очень нужны въ нашей странѣ.

Они вышли изъ Харара ранней весной. Всѣ горы зеленѣли и благоухали, а въ долинѣ звенящаго, какъ ножъ, ручья Беляу (ножъ), образованной отвѣсными скалами базальта, цвѣли пышные цвѣты. Даже пустыня — и та разубралась. Сѣрые стволы и колючки мимозъ покрылись маленькими зелеными листочками и круглыми шариками желтыхъ цвѣтовъ, и по всей пустынѣ пронесся нѣжнѣйшiй ароматъ мимозы. Марiамъ купили мула и сѣдло, но она рѣдко ѣхала на немъ, а чаще весело и бодро шла рядомъ съ гетой. Ночью она спала въ палаткѣ Панаева, на коврѣ, подлѣ кровати, какъ собака. Панаевъ приказалъ ей поставить запасную постель, но она ни за что не хотѣла лечь на нее. . . «Мнѣ такъ лучше, гета», повторяла она. «Я такъ привыкла». Она слѣдила за его вещами, наблюдала за цѣлостью ихъ, мыла посуду, чистила ружья. Когда же она замѣчала, что она надоѣдаетъ своему господину, она удалялась къ костру, который разводили себѣ слуги, садилась на корточки поодаль отъ нихъ и надолго застывала, созерцая пустыню. У ней сердце оказалось чуткое, — она все понимала, и знала какъ занять ей своего господина.

Такъ прошли они пустыню, достигли наконецъ, и Петербурга. Панаевъ уже не слѣдилъ больше за своей плѣнницей, не наблюдалъ за ней, не дѣлалъ сопоставленiй, не искалъ сходства. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ на оригинальную прислугу, какъ на экзотическую обстановку путешественника по Абиссинiи, такую же, какъ леопардовыя шкуры, щиты и копья. Онъ одѣлъ было ее въ европейскiй костюмъ, но онъ былъ смѣшонъ на ней, и онъ разрѣшилъ ей носить дома древнiй хитонъ, сдѣланный изъ чистѣйшаго шелка, обшитаго позументомъ. Въ этомъ уборѣ она была далже красива. Но, когда она выходила на улицу въ темныхъ юбкахъ, кофточкѣ и шляпкѣ, вся античная красота первобытнаго востока пропадала въ ней, и она была смѣшна.

Она охотно училась и уже начинала болтать по русски забавно картавя; изучала азбуку, географiю и исторiю. Все интересовало ее, она ѣздила смотрѣть картины, церкви, памятники. На лѣто Панаевъ перевезъ ее въ Павловскъ, а когда сталъ подъ осень, искать квартиру, то оказалось, что старая квартира Нины Сергѣевны свободна. Ему захотѣлось разбередить зажившую рану, поболѣть воспоминанiями, и онъ ее снялъ. Онъ убралъ ее почти такъ, какъ она была убрана у его невѣсты, повѣсилъ тѣ же вѣнки, тѣ же фотографiи и картины, которыя висѣли и у Нины Сергѣевны, положилъ Марiамъ въ комнату Нины, а самъ помѣстился въ столовой. Когда все было устроено, онъ перевезъ дѣвушку въ городъ, показалъ ей квартиру и сказалъ, что это ея домъ. Она очень обрадовалась, съ любопытствомъ дикарки обошла всѣ комнаты и вернулась къ нему веселая и радостная.

Она стала въ дверяхъ прихожей протянула къ нему свои черныя руки и произнесла мело-дичнымъ голосомъ, приглашая его войти, знакомыя ему слова:

— Хидъ бы янье бетъ, малькамъ личъ! Эффектъ этой фразы, произнесенной черезъ шестнадцать лѣтъ въ той же квартирѣ тѣмъ же мелодичнымъ голосомъ, былъ поразителенъ. Панаевъ едва держался на ногахъ отъ охватившаго его чувства. Ему казалось, что призракъ Нины, а не Марiамъ, произнесъ эту простую абиссинскую фразу. А Марiамъ уже убѣжала. Она пошла одѣвать свои бѣлыя одежды, разбираться какъ дома. Панаевъ едва владѣлъ собою. Конечно, совпадете, случайность! Вѣдь не она-ли у меня просила бакшишъ, сорока-рублевая рабыня... Но Нина! Нина! Марiамъ вышла къ нему улыбающаяся, надушенная, въ бѣлой шамѣ и рубашкѣ, счастливая своимъ домомъ. Она обошла еще разъ комнаты, смотрѣла на вѣнки, портреты, любимыя бибело Нины, и ни тѣни воспоминанiя не бродило по ея лицу. Когда она взяла большого фарфороваго зайца, стоящаго за заднихъ лапахъ, любимую игрушку Нины Панаевъ вздрогнулъ: вѣдь Нина даже спала съ этимъ зайцемъ, носила его въ концерты, никогда не разлучалась съ нимъ, вѣря, что онъ приносить ей счастье; долженъ же этотъ амулетъ сказать что-нибудь ея душѣ?!. Но ничего, ничего. Она повертѣла его въ своихъ тонкихъ черныхъ пальчикахъ съ коричневой ладонью, сказала равнодушно — «хорошая вещь», и поставила на мѣсто.

Онъ заигралъ любимую вещь Нины — мазурку Венявскаго. Аска Марiамъ широко раскрыла глаза и съ увлеченiемъ слушала игру. И казалось, что не ея глаза, а глаза давно умершей Нины смотрѣли на него.

— Хорошо! очень хорошо, сказала она, едва онъ кончилъ, и захлопала въ ладоши. Потомъ вдругъ сдѣлалась серьезна, посмотрѣла на ноты, перевернула ихъ, посмотрѣла еще и еще и вдругъ запѣла мазурку Венявскаго.

Лирическое мецо-сопрано было у ней чудное и необыкновенно чистое. И она пѣла, глядя на ноты, будто читая и понимая ихъ, пѣла отъ начала до конца всю мазурку польскаго композитора. Масса чувства было вложено ею въ пѣнiе, масса музыкальнаго вкуса, тамъ, гдѣ она фантазировала, создавая новыя красивыя мѣста. . .

Она кончила.

— Ты знаешь ноты? — почти въ ужасѣ спросилъ Панаевъ.

— Нѣтъ, — разсмѣявшись, сказала она — но у меня вѣрныя уши, они хорошо помнятъ, что захотятъ и что имъ нравится, а эта вещь мнѣ очень понравилась...

И опять какая-то дикая ни на чемъ не основанная надежда вдругъ охватила Панаева.

 

IX.

 

Наступила холодная, дождливая, грязная петербургская осень. Какъ ни берегъ Панаевъ Аска Марiамъ отъ простуды, она стала покашливать тѣмъ же, груднымъ сухимъ, непрiятнымъ кашлемъ, какимъ кашляла въ свое время и Нина.

Однажды, вернувшись съ прогулки съ промоченными ногами, въ мокрой кофтѣ, она прошла къ себѣ, переодѣлась въ бѣлый хитонъ и, подойдя къ нему, довѣрчиво сѣла къ нему на колѣни и, обвивъ шею рукой, сказала: — «брать мой, а вѣдь мы не выживаемъ этого климата!» Ему почему-то въ этомъ «мы» показался намекъ на Нину.

— Кто мы? — спросилъ онъ, лаская ее.

— Галлассы,— послѣдовалъ короткiй простой отвѣтъ.

Панаевъ ничего не сказалъ.

Въ этотъ вечеръ у нея сдѣлался жаръ и ознобъ, и она больше не вставала съ постели. Доктора опредѣлили у ней скоротечную чахотку. Панаевъ не отходилъ отъ своей рабыни. Она лежала кроткая и покойная, охотно всему покоряясь. Передъ самой смертью она пожелала встать и пройтись по комнатамъ. Она медленно ходила по гостиной, трогала клавиши рояля, смотрѣла вѣнки, долго стояла у окна, глядя, какъ барабанилъ дождь по стекламъ.

— Да, я узнаю все это, — сказала она, наконецъ, Панаеву. — Все это было, только было ужасно давно. Еще до того, какъ пришелъ Маконенъ съ абиссинцами, еще даже до шейха Абдула-Аги, правителя Харара... И какъ это все перемѣнилось. Но я помню. Вонъ той церкви не было, этого дома тоже, и этажерка не такъ стояла, а вотъ какъ, — и она поправила этажерку такъ, какъ она стояла у Нины. — Дай мнѣ моего зайца! — сказала она по-Русски, взяла фарфоровую игрушку и легла съ ней въ постель.

Съ необъятной тоской смотрѣлъ Панаевъ на угасавшую Марiамъ, и она смотрѣла на него другими лучистыми глазами, — глазами Нины.

Онъ взялъ ея маленькую ручку и поцѣловалъ ее; ласка ее тронула, она сжала его руку, на глазахъ проступили слезы.

— Скажи мнѣ, Марiамъ, когда, гдѣ видала ты это все?

— Нѣтъ, гета, — искренно сказала она, — я никогда этого не видала! Это мнѣ такъ показалось. — И она прижала къ губамъ зайчика.

— Ну, а зайчикъ?

— Зайчикъ мой милый, мой родной.

— И его не видала?

— Живыхъ видала подъ Хараромъ. Панаевъ задумался. Молодая жизнь видимо

угасала. Она крѣпко сжимала его руку.

— Дорогая моя, прости меня, что я увезъ тебя изъ твоего теплаго Харара, тамъ ты долго, долго еще прожила бы.

Она отрицательно покачала головой.

— Милый мой! Мнѣ хорошо только тамъ, гдѣ ты. Я такъ люблю тебя, что порою путаюсь и не знаю, гдѣ моя родина — тутъ или тамъ, и рѣшила я, что ты моя родина, мое сердце, мой Хараръ. ...

Она впала въ забытье, потомъ на минуту очнулась, открыла свои глаза, обласкала Панаева теплымъ взглядомъ любви и проговорила:

— Ты еще здѣсь. Я знала, что ты не покинешь меня. Ты и тогда не покинулъ. . . Ты все меня любишь. Вотъ и нашелъ ты меня — я вся твоя. Спасибо, мой родной.

Аска-Марiамъ хотѣла еще что-то сказать, но припадокъ тяжелаго кашля снова привелъ ее въ безсознательное состоянiе, а къ вечеру она, не приходя въ себя, умерла. . .

___________________________________________

Ее похоронили рядомъ съ Ниной. Панаевъ былъ увѣренъ, что онъ нашелъ душу покойной невѣсты, и упрекалъ себя за свою поспѣшность. Съ Марiамъ надо было жить въ Крыму. Но всѣ эти событiя нелегко дались ему. Когда ему приходится иногда играть въ салонахъ, скрипка плохо повинуется смычку, состарѣвшiеся въ сорокъ лѣтъ глаза еле видятъ, а сѣдая голова грустно трясется. . . .

И только тогда, когда заведутъ съ нимъ разговоръ о безсмертiи души, онъ оживится — «нѣтъ, господа, я знаю, я увѣренъ, что душа безсмертна!» сильно скажетъ онъ, откроетъ ротъ, будто захочетъ еще что-нибудь сказать, и, — просятъ его, или нѣтъ, — непремѣнно сыграетъ мазурку Венявскаго.

1900,

С-Петербургъ.